Чахотка. Другая история немецкого общества - [35]

Такова, например, госпожа фон Маллинкродт: «Казалось, весь ее организм насквозь отравлен ядами, так как ее непрерывно постигали всевозможные болезни, то вместе, то порознь. Особенно сильно поражена была кожа, покрытая местами экземой, вызывающей мучительный зуд, а иногда язвочки появлялись даже во рту, почему ей и с ложки-то было трудно есть»^[424].

Еще один такой же случай — «тяжелобольная, очаровательная или некогда очаровательная шотландка, страдающая gangraena pulmonum, гангреной легких, ее точит черно-зеленая зловонная гниль, и она целыми днями вдыхает распыленную карболовую кислоту, чтобы от отвращения к себе самой не потерять рассудок»^[425].

Томас Манн, разумеется, исходит из того, что метафора чахотки как возвышающей романтической болезни хорошо знакома читателям, но в «Волшебной горе» от этого представления остаются одни воспоминания. И болезнь, и больные, и весь их мир — предельно обычны, в чем, к своему разочарованию, вынужден убедиться Ханс Касторп. Невыносимое невежество и бескультурье многих пациентов превращает «облагораживающую чахотку» в скверный анекдот. На Волшебной горе многие не только больны, но и дремуче глупы. Хуже того, болезнь только обостряет и подчеркивает их пошлость. Метафора возвышающей болезни и банального здоровья оборачивается своей противоположностью. Госпожа Штёр, супруга музыканта из Каннштатта, «старалась придать себе во время разговора высокообразованный вид, вздергивала верхнюю губу, открывая узкие и длинные заячьи зубы»^[426]. Она постоянно насмехается над Касторпом, указывая на недостатки его образования^[427]. «Принято считать, что глупый человек должен быть здоровым и заурядным, а болезнь делает человека утонченным, умным, особенным. Такова общепринятая точка зрения. Разве нет?»^[428] От госпожи Магнус, жены пивовара из Халле, веет «духовным убожеством… как из затхлого пустого погреба»^[429]. Да, благородное клише превращается в гротеск, когда больные высокомерно возносятся над здоровыми и еще укрепляют друг друга в сознании своей избранности.

Нет, чахотка в «Волшебной горе» никого не облагораживает и не окрыляет. Романтическая метафора становится пародией. Курортное общество глупо, невежественно и убого. Пациенты проводят время, медленно убивая самих себя. Кто-то собирает почтовые марки, другие увлекаются любительской фотографией, болтают о погоде, раскладывают пасьянс, слушают пластинки, играют во что-нибудь всей компанией. Доктор Беренс вводит в обществе больных новые развлечения: нарисовать с закрытыми глазами свинью или одной рукой завязать шнурки. Иногда даже читают книги: «Следует отметить, что в галереях для лежания и на отдельных балконах интернационального санатория „Бергхоф“ читали немало, главным образом — новички и „краткосрочные“, ибо те, кто жил здесь много месяцев или даже много лет, давно уже научились без помощи каких-либо развлечений или умственных занятий торопить время и убивать его с помощью особых виртуозных внутренних приемов; они даже заявляли, что только бездарные тупицы цепляются ради этого за книги»^[430]. Даже закутывание в одеяло возведено здесь в ранг высокого искусства, «в полном соответствии с освященной здесь практикой»^[431], оно передается от бывалых пациентов — новичкам^[432], им овладевают только посвященные.

Санаторий — это отсутствие движения, летаргия и отупение. А заканчивается всё в итоге «жаждой раздоров, придирчивостью и раздражительностью, возмутительной нетерпимостью. Какой-то общей склонностью к ядовитым пререканиям, к вспышкам ярости, даже дракам»^[433].

Пребывание здесь Ганса Касторпа обрывается внезапно. Запланированные три недели выросли в семь лет. Он покидает горы и спускается в долину, не вылечившись. И здесь, внизу, на него громовым ударом^[434] обрушивается война. Касторп солдатом уходит на фронт, и читатель теряет его из виду среди окопов и хаоса Первой мировой. Автор же намекает, что Ханс, вероятно, с войны не вернется, хотя — кто знает. Бюргер, некогда так гордившийся своей особостью, растворяется в массе.

«Волшебная гора», видимо, должна была стать книгой о наступлении нового, здорового времени, о человеколюбии и доброжелательности, о жизнеутверждении. Но Томас Манн вновь не удержался от своей любимой темы, распада, и создал роман, где «снова торжествует смерть»^[435], где чахотка — воплощение кризиса буржуазности и буржуазии, сословия, которое изжило само себя и обречено, поскольку давно расшатались и уже рушатся его основы. Место буржуазии в структуре общества становится всё более сомнительным^[436].

Снизу пробивается новое сословие, их всё больше — мелкого чиновничества и конторских служащих, машинисток и продавщиц. Их не отягощает ни высокая культура, ни саморефлексия, их стихия — поверхностное развлечение. Они не станут читать романов, не пойдут ни в оперу, ни в театр, они устремятся в синематограф. Буржуазная высокая культура обречена раствориться в культуре нивелированной, массовой^[437].

Еще большая угроза для старого порядка — промышленный пролетариат, наиболее быстро растущая социальная группа. Идеи либерализма основывались на интеллектуальной силе ответственных и сознательных буржуа-индивидов, но класс образованных собственников не в состоянии сдержать напор нового сословия, диффузной гневной массы. «Красная опасность» стала кошмаром буржуазии