Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России - [73]

Однако не менее существенен институциональный подтекст чаадаевского письма. Взгляд Чаадаева на структуру публичного поля базировался на тезисе об усилиях исключительных «личностей», ведущих за собой способную лишь чувствовать «толпу»[669]. Это представление укладывалось в религиозно-философскую трактовку божественного откровения, изначально дарованного лишь избранным, чья функция состояла в дальнейшей трансляции сакрального знания современникам и потомкам. Именно в этих категориях Чаадаев оценивал собственный разговор с читателем – с приватным адресатом писем Е. Д. Пановой, с завсегдатаями московских салонов, читавшими чаадаевские сочинения в рукописи, а после помещения в печать – и с журнальной аудиторией как таковой.

Передача «откровения» наглядно иллюстрирует сам механизм создания интеллектуальной традиции, на отсутствие которой в России сетовал Чаадаев. В седьмом «Философическом письме», которое он готовил к публикации в 1832 г., читаем:

Сделаем же, что в наших силах, для расчистки путей нашим внукам. Не в нашей власти оставлять им то, чего у нас не было, – верований, разума, созданного временем, определенно обрисованной личности, убеждений, развитых ходом продолжительной духовной жизни, оживленной, деятельной, богатой результатами, – передадим им по крайней мере несколько идей, которые, хотя бы мы и не сами их нашли, переходя из одного поколения в другое, [тогда] получат нечто, свойственное традиции, и этим самым приобретут некоторую силу, несколько большую способность приносить плод, чем это дано нашим мыслям. Этим мы бы оказали услугу потомству и не прошли бы без всякой пользы свой земной путь[670].

Дабы стать по-настоящему легитимной, облеченная в профетическую форму «письма-послания» историософия Чаадаева требовала трансляции за пределы светского круга его общения. Благодаря обнародованию своих сочинений Чаадаев как бы создавал отсутствующую в России линию мысли, которая, конечно, не могла заменить собой историческое предание, но оказывалась способной сформировать корпус идей, необходимых для подлинного возрождения в будущем.

Заботу о путях умственного и религиозного развития народа Чаадаев брал на себя как частный публицист, стремившийся предопределить общий вектор идеологического развития страны. На месте государственных мужей, решавших судьбу России и соперничавших за благоволение монарха, оказывался философствующий светский интеллектуал, воздействовавший в том числе и на независимых от двора читателей. Одобренная цензурой публикация первого «Философического письма» сигнализировала о резком расширении границ позволенной дискуссии: получалось, что Министерство народного просвещения само одобряло радикальную ревизию уваровской идеологии. Разумеется, либерализация политико-философских дебатов менее всего входила в планы Николая и его окружения. Однако показательные репрессии против фигурантов «телескопического» дела невозможно объяснить, основываясь исключительно на идейных противоречиях между чаадаевским письмом и проанализированными выше текстами. Причина гипертрофированного внимания правительства к статье, вышедшей в не самом популярном московском журнале, становится понятной именно на фоне логики ведомственного соперничества в идеологической сфере. Выступление Чаадаева и Надеждина не просто выглядело как политико-философская провокация, но ставило под сомнение саму инфраструктуру императорской власти.

Глава 10 Чаадаевское дело, соперничество вельмож и придворно-бюрократическая монархия

I

Публикация первого «Философического письма» спровоцировала серию столкновений между высокопоставленными чиновниками, курировавшими идеологию, – министром народного просвещения Уваровым, начальником III Отделения Бенкендорфом и попечителем Московского учебного округа Строгановым. Уваров обвинял Бенкендорфа в том, что тот упустил крупный московский заговор, симптомом которого стало появление в печати скандальной статьи, и одновременно возлагал ответственность за цензурный промах на Строганова, считая, что именно он недосмотрел за действиями цензора Болдырева. Строганов воевал с Уваровым и Бенкендорфом за судьбу Болдырева, чье снятие с должностей он считал незаконным. Попечитель и его союзник, московский военный генерал-губернатор Голицын, относили начальника III Отделения к числу представителей придворной онемеченной бюрократии, далекой от идеала честного служения русских аристократов своему императору[671]. Бенкендорф в свою очередь стремился осадить Уварова, в частности пустив в ход поступивший в его ведомство донос о причастности министра к помещению в «Телескопе» чаадаевского текста[672].

История 1836 г. показывает, что вступавшие в соперничество друг с другом николаевские сановники не боялись идти на обострение. Каждый из них надеялся взять верх над конкурентами благодаря убежденности в существовании особых отношений c монархом. Кроме того, готовность представителей высшей бюрократии к конфликтам демонстрирует, что они не считали возможное поражение фатальным. «Царская воля», источник и условие любой легитимной политической инициативы, не была единоличным волевым актом суверена-демиурга, а формировалась в процессе напряженных и сложных транзакций между монархом и окружавшими его представителями придворно-бюрократической элиты. Так, Чаадаева объявили умалишенным именно по итогам переговоров царя с Уваровым и Бенкендорфом, не сходившихся во мнении о характере наказания автора первого «Философического письма» (подробнее см. главу 7). Можно ли утверждать, что столкновение сановников в 1836 г., оказавшее влияние на результат «телескопического» дела, было во многом предопределено самой структурой императорской власти? Прежде всего мы рассмотрим, как была организована система управления в неопатримониальной России второй четверти XIX в., а затем интерпретируем ключевые особенности того типа администрирования, которого придерживался Николай I. Мы постараемся показать, что эффективность его манеры править основывалась на постоянной смене модуса монархического поведения (с одной стороны, военного, с другой – придворно-театрального). Фундаментальная непредсказуемость императорских решений держала высокопоставленных чиновников в постоянном напряжении, что позволяло Николаю удерживать над ними контроль.