Цепь грифона - [13]

– Идём, – согласился генерал.

Соткин откинул угол ковра в том месте помещения, на которое указывал Суровцев. Под ковром обнаружилось точно такое же кольцо, как при входе. Изначально предполагалось к этим кольцам крепить даже цепных псов, чтобы скрыть истинное назначение этих приспособлений. Капитан привычно повернул неподатливое кольцо. Сложный механизм отодвинул стену и открыл крутую лестницу, уходящую в глубь подземелья. Пока его товарищ проделывал манипуляции с поворотным колесом механизма, генерал спустился вниз.

Эта подземная комната оказалась и вовсе маленькой. Всё её пространство занимали небольшие ящики, между которыми были оставлены проходы. Два находящихся с краю верхних ящика оказались вскрытыми. Даже тусклый свет керосинки, попав в первый ящик, вызвал в нём яркое золотое сияние. Суровцев увидел золотые червонцы. Разгрёб солому во втором. Рука ощутила холодный металл отполированных до глянца банковских слитков.

– Ещё четыре ящика тоже с монетами, – пояснял, спустившись по лестнице, Соткин. – В нижних – золото в слитках… Перевешать бы всё надо, ваше превосходительство, да когда и чем ума не приложу… А ещё, думаю, кольцо перед входом надо забетонировать. От греха подальше…

Суровцев кивнул, повернулся и стал медленно подниматься по лестнице вверх. Соткин горстями, со звоном, накидал в маленькую кастрюльку, принесённую с собой, золотых монет. С ловкостью беспризорника, точно рыбу с лотка у торговки на рынке, выловил из другого ящика золотой слиток и сунул его под мышку. Взял лампу. Отправился следом за генералом.

Испросив разрешения закурить, капитан курил, стоя у вентиляционного отверстия в стене. Не так хорошо, как летом, но папиросный дым всё же втягивался в чернеющую дыру. Соткин разглядывал ржавый безмен. Ещё раз убедившись, что эти нехитрые базарные весы отслужили свой век, Александр Александрович осторожно положил их у своих ног.

Драгоценный слиток и горка золотых монет на столе отражали свет двух керосиновых ламп. От чего стало вдруг непривычно светло. Точно в подземелье был проведён электрический свет.

Сидящему за столом Суровцеву было трудно дышать. Но совсем не от того, что капитан прикуривал уже вторую папиросу. И совсем не от того, что он испытывал хоть какой-нибудь трепет от большого количества золота, находившегося вблизи и рядом. Разочарование. Оно точно выжигало вокруг него кислород, делая невозможным дыхание. Оно не оставляло вокруг него никакой, казалось бы, опоры для дальнейшей жизни. Он не раз слышал, что первая любовь, как она ни болезненна, как ни мучительна, всё же не главная в жизни. Но в свои двадцать семь лет он продолжал любить ту, которую полюбил четырнадцатилетним кадетом. И она сейчас тоже находится в Томске.

Первый их вальс на бале для молодёжи, как оказалось, определял всю его судьбу. Он преодолел разлуку, сопротивление своих и её родственников. Их уже считали женихом и невестой. И вот сначала Февральская революция, а за ней и Октябрьский переворот. И новая война. И новая разлука. И её измена. Измена любимой была для него страшнее военного поражения. Ася не уходила из его мыслей. Она снилась ему во сне. В недавнем тифозном бреду, по словам Соткина, он постоянно твердил её имя.

Золото. Ещё и золото. Он даже не понимал умом, он, скорее, ощущал душой, что отныне и на очень долгое время этот металл будет распоряжаться и управлять его судьбой. И от этого становилось ещё невыносимее…

Отодвинув в сторону снедь, расстелив рядом белоснежную тряпку, капитан Соткин принялся чистить оружие. Суровцев, желая отвлечь себя от тяжёлых мыслей, хотел последовать его примеру, но Александр Александрович властно забрал из его рук наган.

– Э-э-э, – точно пропел капитан, – давайте лучше я. Наливайте-ка пока…

Молча, опять не чокаясь, выпили.

Наверное, действительно между близкими людьми существует незримый информационный канал связи. В то самое время, когда алкоголь, казалось бы, полностью заполнил и подавил его, оно, это сознание, прежде чем раствориться в небытии, послало невидимый импульс в адрес любимой женщины. В другом конце города его точно приняли. Точно почувствовали. И не она одна.

Начальник отдела Томской чрезвычайной комиссии Павел Железнов в крайней степени раздражения разговаривал с женой. Ни чекист Железнов, ни его жена Ася не знали конкретно, кто стоял за расстрелом красноармейского патруля на Бульварной улице, но почему-то одновременно поняли, что это дело офицерских рук. И он, и она, каждый по-своему, вспомнили Сергея Георгиевича Мирка-Суровцева.

– Если бы не вся эта офицерская сволочь, Гражданская война затихла бы сама собой! – в запале выкрикнул Железнов. – Всё давно наладилось бы!

– И окончательно воцарился бы хам! Ты и всё твоё окружение – хамы! Неизвестно кем себя возомнившие в этой жизни. Необразованные, самонадеянные и кровавые. А на что, интересно, вы рассчитывали, когда учиняли казни офицеров?

– Ты мне ещё своего женишка в пример поставь, – с угрозой в голосе произнёс часто повторяемую в этом доме фразу Железнов.

– Ты же сам мне рассказывал, что он дважды мог с тобой расправиться, – ловила его на слове Ася. – И оба раза он не стал этого делать.