Цепь: Цикл новелл: Звено первое: Жгучая тайна; Звено второе: Амок; Звено третье: Смятение чувств - [37]

Он прижался к скамейке в этом бездонном мраке и пытался придумать, что ему рассказать дома. Но мысли ускользали раньше, чем ему удавалось их поймать; против воли он все прислушивался к заглушенным звукам, к таинственным голосам ночи. Как ужасна была эта тьма, как непроницаема, и все же как таинственно прекрасна! Люди, звери или только призрачная рука ветра производила этот шум и шелест, это манящее жужжание? Он прислушивался. Это был ветер, беспокойно проносившийся по деревьям, но — он ясно видел — проходили люди, обнявшись парами; это они, подымаясь из города, оживляли своим загадочным присутствием эту тьму. Чего им надо? Он не мог постичь. Они не разговаривают между собою, — не слышно их голосов, — только шаги беспокойно хрустят щебнем; тут и там он различал в просвете их силуэты, быстро пробегающие, как тени, но все так же тесно прижимающиеся друг к другу, как тогда его мать с бароном. Эта тайна, эта великая, жгучая, роковая тайна была и здесь. Шаги приближаются. Вот раздается сдержанный смех. Его охватил страх быть замеченным, он прячется еще глубже в темноту. Но те двое, ощупью продвигаясь сквозь мрак, не замечают его. Они проходят, обнявшись. Эдгар облегченно вздохнул. Но вдруг, перед самой скамейкой, они замедляют шаги. Их лица прижимаются друг к другу. Эдгару ничего не видно, он только слышит стон, срывающийся с уст женщины, и горячие, безумные слова мужчины. Какое-то душное предчувствие пронзает его страх сладострастным трепетом. Так они стоят с минуту, и опять раздается хруст щебня под их удаляющимися шагами, затихающими в темноте.

Эдгар содрогнулся. Кровь быстрее и жарче разливается по телу. И вдруг он почувствовал себя невыносимо одиноким в этом непроницаемом мраке. С непреодолимой силой им овладело желание услышать дружелюбный голос, ощутить ласку, быть в светлой комнате, с людьми, которых любишь. Ему казалось, что вся бездонная тьма этой непроницаемой ночи вселилась в него и разрывала ему грудь.

Он вскочил. Домой, домой, только бы быть где-нибудь в доме, в теплой, светлой комнате, вместе с людьми! Что могли с ним сделать? Пусть его бьют, бранят — ничто его не страшит, после того как он познал этот мрак и ужас одиночества.

Какая-то сила гнала его вперед, — сам не зная как, он опять очутился перед виллой, опять рука его прикасается к холодной задвижке. Сквозь гущу зелени он видел теперь освещенные окна и за каждым освещенным окном представлял себе знакомую комнату и родных людей. Одна эта близость, одно это успокаивающее сознание, что сейчас он увидит людей, любящих его, наполняло его счастьем. Он еще медлил, но только для того, чтобы продлить это сладостное предвкушение.

Вдруг за его спиной раздается испуганный, пронзительный голос:

— Эдгар, да вот же он!

Бабушкина горничная увидела его, бросилась к нему и схватила за руку. Дверь в доме открылась; лая и прыгая, к нему кинулась собачка; из дома выходили со свечами. Он услышал испуганные и счастливые голоса, радостную суматоху криков и шагов и увидел знакомые фигуры. Раньше всего — бабушку, простирающую к нему руки, а за ней — он не верит своим глазам — свою мать. С заплаканными глазами, дрожащий, запуганный, стоит он среди взрыва нежности, в нерешительности, что сделать, что сказать, сам не зная, что он испытывает — страх или счастье.

ПОСЛЕДНИЙ СОН

Вот как это случилось. Его здесь искали и ждали уже давно. Мать, несмотря на свой гнев, испуганная диким бегством возбужденного ребенка, искала его по Земмерингу. Все были в страшном волнении и предполагали самое худшее, когда один господин сообщил, что он видел мальчика около трех часов у станционной кассы. Там узнали, что Эдгар взял билет в Баден, и мать немедленно поехала вслед за ним. Ей предшествовали, распространяя волнение, телеграммы в Баден и Вену, к отцу, и уже в течение двух часов все были подняты на ноги в погоне за беглецом.

Теперь они держали его крепко, но он и не пытался ускользнуть. Стараясь не показывать своего торжества, они ввели его в комнату. Но как странно: он не замечал обрушившихся на него упреков, так как в их глазах светились любовь и радость. Даже и этот притворный гнев был непродолжителен. Бабушка со слезами обнимала его, и никто больше не заговаривал о его проступке; его окружили исключительным вниманием. Горничная снимала с него костюм и переодевала его в более теплую одежду, бабушка спрашивала, не голоден ли он, не нужно ли ему чего-нибудь; все спрашивали и мучили его с нежной заботливостью, а когда заметили его смущение, оставили его в покое. Его охватило сладостное чувство быть снова ребенком, — чувство, которым он пренебрег и которого ему все же так не хватало. Он стыдился, вспоминая свое высокомерие последних дней, свое желание променять все это на обманчивую радость одиночества.

В соседней комнате зазвенел телефон. Он слышал голос своей матери, слышал отрывочные слова: «Эдгар… вернулся… приезжай… последним поездом», и удивлялся, что она не набросилась на него, а только обняла и задержала на нем какой-то особенный взгляд. Чувство раскаяния говорило в нем все сильнее, и охотнее всего он сбежал бы от забот бабушки и тети и пошел бы к ней попросить у нее прощения; в полном смирении, ей одной он сказал бы, что хочет быть опять ребенком и будет слушаться. Но едва он поднялся, бабушка испуганно обратилась к нему: