Цепь: Цикл новелл: Звено первое: Жгучая тайна; Звено второе: Амок; Звено третье: Смятение чувств - [131]

Он опять застонал, сам того не замечая.

— Что с тобой, папочка? — спросила она, ласково наклонившись к нему.

«Что со мной? — закипали в нем гневные слова. — У меня дочь проститутка, и у меня не хватает мужества сказать ей это».

Но он только невнятно пробормотал: «Ничего! Ничего!» — поспешно схватил газету, чтобы спрятаться за развернутым листом; выдержать ее вопрошающий взор он был не в состоянии. Руки его дрожали. «Теперь я бы должен был сказать ей, теперь, пока мы одни», — мучился он. Но язык не поворачивался; даже взглянуть на нее у него не хватало сил.

И он резко отодвинул стул, встал и тяжелыми шагами направился в сад; он почувствовал, что крупная слеза против его воли покатилась по его щеке. Этого она не должна была видеть.

* * *

Старик долго шагал своими короткими ногами по саду и пристально смотрел на озеро. Его взор, затуманенный едва сдерживаемыми слезами, все же не мог не ощутить красоты ландшафта: за серебристой дымкой мягкой зеленой волной поднимались холмы, будто заштрихованные тонкими черными линиями кипарисов, а за ними высились горы, снисходительно любуясь прелестью озера, как взрослые люди, наблюдающие игры любимых детей. Так кротко расстилалась природа, открытым, гостеприимным жестом располагая к доброте И к счастью, таким блаженством сияла вечная улыбка божественного юга!

«К счастью! — старик смущенно покачал отяжелевшей головой. — Да, здесь можно быть счастливым. Один только раз я позволил себе эту роскошь, один только раз захотел испытать, как прекрасна жизнь для тех, кто не знает забот… в первый раз, после пятидесяти лет непрерывной работы, записей, вычислений, мелочного торгашества, захотел насладиться несколькими светлыми днями… один-единственный раз — перед тем как меня закопают… Бог мой… ведь смерть уже владеет моим телом, и тут уже не помогут ни деньги, ни врачи… И захотелось мне перед этим вздохнуть свободно, хоть раз в жизни подумать о себе… Но недаром, видно, покойный отец мой говорил: «Удовольствия не про нас, неси свой груз до самой могилы…» Только вчера еще я думал, что могу позволить себе эту роскошь. Вчера мне казалось, что вот и я могу испытать состояние счастливого человека… Я любовался своей славной, веселой девчуркой, радовался ее радостям… И уже Бог покарал меня, уже он отнял ее у меня… теперь она потеряна для меня навеки… я больше не смогу говорить со своей собственной дочерью… не смогу взглянуть ей в глаза — так мнестыдно за нее… Всегда и везде будет меня преследовать эта мысль — и дома, и в конторе, и ночью в постели: где она сейчас, где она была, что она делала? Никогда уже я не приду домой спокойно… И вот она бежит мне навстречу, и сердце радуется, когда я вижу ее такой юной, такой прекрасной… И когда она поцелует меня, я буду спрашивать себя, кому принадлежали эти губы вчера… буду в вечной тревоге, когда ее нет, и буду стыдиться взглянуть ей в глаза, когда она со мной… Нет, так жить нельзя… так жить нельзя…»

Старик ходил взад и вперед, бормоча и шатаясь, как пьяный. Взор его снова и снова возвращался к озеру, слезы непрерывно текли по щекам. Он должен был снять пенсне, и, стоя на узкой тропинке, с влажными, близорукими глазами, он имел такой нелепый вид, что проходивший мимо мальчишка-садовник в изумлении остановился, громко прыснул и наградил смущенного старика ироническим возгласом. Это вывело его из скорбного оцепенения, он надел пенсне и направился в глубь сада, чтобы где-нибудь на уединенной скамье укрыться от человеческих взоров.

Но не успел он выбрать подходящее место, как его испугал донесшийся откуда-то слева смех… знакомый смех, который теперь разрывал ему сердце. Музыкой звучал он для него в течение девятнадцати лет, этот легкий, шаловливый смех… ради него он провел столько ночей в вагонах третьего класса — вплоть до Познани и Венгрии — только для того, чтобы привезти ей горсточку желтой почвы, на которой произрастала эта беззаботная веселость… Только ради этого смеха он жил, ради него нажил неизлечимую болезнь… лишь бы он постоянно звенел из любимых уст. А теперь он вонзился в его тело, как раскаленная пила, этот проклятый смех. И все же он невольно привлекал его. Стоя на теннисной площадке, она вертела ракетку в обнаженной руке, свободным движением подбрасывала и ловила ее. И вместе с поднятой в воздух ракеткой возносился к лазурному небу ее надменный смех. Трое мужчин восторженно смотрели на нее — граф Убальди, в свободной теннисной рубашке, офицер, в плотно облегающей его форменной тужурке, и мекленбургский барон, в безукоризненных рейтузах — три резко очерченных мужских фигуры, будто статуи вокруг порхающего мотылька. Старик сам не мог оторвать глаз от этого зрелища. Боже, как она была хороша в своем светлом, коротком платье, как сияло солнце в ее золотистых волосах! И с каким блаженством испытывало в игре и беге свою легкость это юное тело, опьяненное и пьянящее послушным ритмом своих движений! Вот она победоносно подбрасывает в воздух белый мяч, следом за ним второй и третий. С какой легкостью носился, изгибаясь в беге, ее стройный девичий стан! Вот он выпрямился, чтобы поймать последний мяч. Такой он никогда ее не видел: вспыхивая задорными огнями, она вся была будто парящее в воздухе белое пламя, окутанное серебристым облаком смеха, — девственная Богиня, возникшая из плюща южного сада, из мягкой лазури зеркального озера. Ни разу не видел он это узкое, стройное тело в таком ритмическом кружении, в такой бешеной пляске, в таком возбуждении игры. Никогда, нет, никогда, ни дома, ни на улице, не звучал ее голос так свободно, будто отрешенный от косности человеческой гортани — так поет жаворонок свою веселую песню… Нет, нет, никогда не бывала она так хороша! Старик не сводил с нее пристального взгляда. Он забыл обо всем и только глядел на это белое, парящее в воздухе пламя. Он бы мог бесконечно стоять так, страстным взором поглощая ее облик, — но вот, вспорхнув легким прыжком, она поймала последний из подброшенных в воздух мячей и, разгоряченная, тяжело дыша и гордо улыбаясь, прижала его к груди.