Центр - [3]

И вот почему Виктор Трофимович

а) вроде бы доволен был, что на этот раз обратились к нему с деловым предложением, и не пустячным притом, и

б) совершенно не представлял себе, во что это все в конце концов выльется, если он предложение примет. Деньги ему нужны, в этом хотя бы ясность была стопроцентная. И об историях таких (ну если уж напрямки, то о сделках таких) он был наслышан достаточно. Знал, что в текущем десятилетии это был один из коронных номеров среди загадочного и недоступного для него племени «умеющих устроиться». Умеющие устроиться обладали, по отношению к Карданову, каким-то звериным чутьем, то есть мгновенно распознавали в нем человека, который великолепно умеет только одно: завалить любое дело. И поэтому сторонились его, обтекали, не замечали его, по крайней мере, когда не предавались заслуженному расслаблению, а проявляли свое основное умение, то есть устраивались. Он был не нужен им, они — ему.

И вдруг Хмылов обращается именно к нему. Что же, Дима прошляпил? Уж кому, как не ему, знать всю блестящую деловую репутацию Карданова, блестящую, конечно, в агромадных кавычках. А может, именно потому, что слишком давно и подробно знал, именно поэтому и не мог взглянуть на клиента беспримесным объективным оком? Ну что тут гадать, предложение-то сделано.

Конечно, о, конечно же, он никак не мог представить себе реально всего того, что намечал хитроумнейшая голова — Дима Хмылов. Что он распишется с незнакомой ему женщиной, что через несколько месяцев он разведется с ней и получит в результате этой процедуры три тысячи — из рук в руки. Ну, допустим, так: а что, если она молода и красива? И умна, тонка, образованна? И что же это он, вот так и возьмет у нее деньги? А если и не умна и не красива? Да нет, такого не может быть. Так все сразу представлялось чем-то серым и осклизлым, каким-то жутко бездарным детективом. Так сразу представлялось, что под дождем (непременно почему-то под дождем), где-то, чуть ли не в подворотне, какие-то подозрительные личности в блестящих от воды плащах с поднятыми воротниками суют из рук в руки пачки с деньгами. И одна из этих подозрительных личностей он сам и есть. И потом, придерживая какие-то свертки за пазухой, они, воровато оглядываясь по сторонам, торопливо расходятся. Бр-рр! Такая вот картинка почему-то мелькала. И значит, сразу было ясно, что так быть не может. Что три тысячи — это ладно, это как-то там само по себе, и что такое фиктивный брак — тоже непонятно и пусть пока тоже в сторонке где-нибудь постоит, но вот она… ленинградка… Ну, словом, сразу видно, что с такими мыслями не то что трехтысячные дела делать, а и… в общем, нечего тут и людей втравливать, и самому резину тянуть. Сразу надо было Хмылову сказать «нет» — и дело с концом. А за то, что вспомнил, графинчик красного еще заказать. Тут уж тебе все, тут уже альфа и омега всем этим переговорам, всем этим вонюче-серьезным предложениям — амба, хана и закрытие банка. Он помог бы как-нибудь этой предприимчивой и, наверное, действительно нуждающейся в перемене климата (что у нее три тысячи лишние, что ли?) ленинградке, сделал бы, что может (хотя что уж он такого может?), но как-нибудь по-другому. А тут, хочешь — не хочешь, а надо назвать женой, и она это будет заранее знать, и все это за деньги. Нет, это уж что-то слишком, какое-то безобразие, неприкрытое вроде бы, нетактичность какая-то и к себе и к ней. Хотя сама она этого, может, и не понимает. А может, и понимает, да нужно позарез?

А что, если и принять участие, но не по-диминому, а в некотором что ли артистическом, в карнавальном каком-нибудь стиле? Три тысячи здесь, правда, замешаны, похоже, они у нее на это определены твердо. Хорошей сумме всегда можно хорошее применение найти. Собрать, скажем, «У Оксаны» всех старых, кого застать можно. Да нет, что-то кисло все это. Как дважды два, высовывается и глазеет настырно бесспорное знание, что насадятся, как черти, и ничего кроме, все пройдет механически и без полета. Что тысячи? Тут время поработало. Об этой истории (об истории со временем) надо было, кстати, подумать отдельно. Что-то часто натыкаешься на кислое там, где вроде бы полагалось быть шипучке, игре, приключению. Об этом стоило подумать. Но отдельно. Три тысячи могли здесь только смазать картину.

И потом: отложены-то они у нее отложены, но все-таки что же это за деньги? А вдруг из последнего собирала? Может, Хмылов ей так и назначил и сказал, что это такая уж такса, а за меньшее нечего и браться? А может, наоборот, вариант «куры не клюют»? Все может быть. Что тут прикидывать, когда он и не говорил еще с ней, и не видел-то ни разу. От этого и надо, пожалуй, плясать. Обещать пока Диме ничего не следует, а уговориться о встрече втроем. Там видно будет.

II

А за полгода до деловой беседы «У Оксаны» Дима Хмылов проснулся утром рано и увидел — нет дивана. Приподнял голову — а она была тяжелая, поэтому ее надо было именно приподнимать, и сделал еще одно открытие — нет комнаты. Комната, конечно, была, но не его, не та, в которой он обычно ночевал, а вторая комната его двухкомнатной квартиры, а если уж быть точным, то не его лично, а еще и матери и брата Толика, Толяныча, на три года моложе Димы, инженера, молодого специалиста и жениха на выданье. У Димы же и в волнах не видно было стать молодым специалистом, так как не числился он ни в одном из столичных вузов. А вот квартира уже с неделю и на все летние месяцы вперед оставалась практически в полном Димином распоряжении. Мать, с тех пор как вышла на пенсию, с середины мая уезжала на все лето на дачу, но в городе оставались, кроме Димы, отец и брат. Год назад умер отец, а Толяныч — родной братан — еще с марта полностью переключился на роль «жениха на выданье» (формулировка сия принадлежала Гончарову и была выдана Диме во время одного из редких в последние годы телефонных разговоров после того, как Дима подрассказал ему о политесе, проще говоря, — охмуряже, который выкамаривал, или выкаблучивал, — кто там разберет, — его брат). Так квартира оказалась на все необъятное лето (необъятное, потому как лежало впереди и даже еще календарно не начиналось), в полном Димином распоряжении. И поэтому он даже не всполохнулся и не забеспокоился, заслышав во второй комнате, в той самой, где он, собственно, и обитал всегда, то есть всю зиму, когда семья была в сборе, шлепанье по полу босых ног. Шлепал Трофимыч, Витька Карданов (изволили встать, стало быть), с которым они завалились вчера на квартиру Хмылова аж в первом часу ночи.