Целующиеся с куклой - [26]

Если бы он ещё не так остро чувствовал нынешнее отсутствие жены. И ведь, когда она жила постоянно с ним рядом, он этого не замечал, а когда не стало её, стал болезненно чувствовать. Мы же как отсутствие человека в доме замечаем? Если он, допустим, ушёл от нас или умер. Мы замечаем, что кто-то, оказывается, ставил на место посуду и вообще, всё на свете ставил и клал на место, кто-то отмывал чайник от таких противных жёлтых точечек постного масла — они разлетаются во все стороны, когда жаришь картошку, и застывают на всех блестящих поверхностях. Кто-то чистил сток в ванной. Что самое неприятное. Поскольку он забивается выпавшими при мытье волосами и чем-то ещё скользким и противным.

А пока человек есть рядом, живёт у нас на глазах под боком и что-то такое делает, мы это воспринимаем как должное, и не замечаем. И его самого не замечаем. Забывая даже о том, что это не какой-нибудь, а близкий нам человек, неважно мать, жена или тётя.

Йосиф говорил себе, что это всё пройдёт, это ничего. Говорил, что надо просто к новому своему положению привыкнуть, и он со временем и в конце концов к нему привыкнет. Успокаивал, значит, себя так, занимаясь аутотренингом.

А что оказалось? Оказалось, поторопился он смиряться и успокаиваться, и ставить на себе с котом жирный крест.

В один прекрасный день одинокое прозябание старика Йосифа изменилось до совершенной противоположности, и он перестал одиноко прозябать, а стал, можно сказать, снова жить. Полной грудью. Именно так он чувствовал. И всё благодаря коту. Который шмыгнул, зараза, в дверь, когда Йосиф из супермаркета «Норма» с покупками возвращался. А Йосиф этого по-стариковски не заметил. Вошёл, дверь за собой закрыл, купленные продукты в холодильник составил, переоделся в домашние штаны, и наушники на голову надел, чтоб новости смотреть по телевизору. Он зачем-то в наушниках телевизор смотрел. До сих пор.

Раньше — понятно, раньше наушники были нужны, чтоб громким звуком не сводить с ума жену, которая нормально слышала. А зачем теперь? Привык, наверно. Или защищался таким образом от посторонних чужих звуков и посторонней чужой жизни.

Но на этот раз, к счастью, ему не удалось защититься. Что-то ему назойливо мешало слушать дикторов и специальных корреспондентов, стоявших по пояс перед камерами на местах исторических событий.

И он наушники с головы снял. И услышал, что в дверь изо всех сил звонят. Кто мог к нему прийти, Йосиф не представлял. Обычно, если здесь к нему приходил кто-то незнакомый (а знакомые к нему давно уже не приходили), он открывал дверь, произносил «нихт ферштеен чуз» и захлопывал её. Сейчас он собирался сделать то же самое. Открыл, а на пороге старушечка какая-то стоит светленькая — он её раньше уже встречал тут, у дома — и Малька на руках держит. А того всего колотит. Глаза дикие. И жмётся к этой старушечке, как к родной.

— Малёк, — Йосиф говорит. — Ты где был и как туда попал, дрянь такая?

И старушечка тоже что-то говорит, говорит, мол, катер, катер[5], нахбар, нахбар[6].

— Что, возле самого бара нашли? — Йосиф удивляется. — Вот барбос. — И говорит: — Ну спасибо вам. — И ещё говорит ради приличия: — Заходите. Что же, — говорит, — через порог разговоры разговаривать. — И жестами характерными старушечку внутрь квартиры приглашает.

Вот старушечка эта и зашла. Раз зашла, два зашла, а потом стала забывать, что ей уходить полагается. Ей же тоже было не двадцать лет, а полных семьдесят два. Отсюда с памятью нелады и неувязки всякие. Так она из-за этих неувязок то вместо своей квартиры, квартиру Йосифа генерально уберёт, потихоньку, кряхтя, то на письма важные от его имени ответит, то поесть чего-нибудь приготовит из имеющихся в холодильнике продтоваров.

Она, конечно, стойко боролась с наступавшим на неё маразмом. С помощью специальных упражнений и комплексов. Два раза в неделю по часу. Во вторник с пятнадцати до шестнадцати и в пятницу с шестнадцати до семнадцати. Или во вторник с шестнадцати до семнадцати — неважно, важно, что боролась, не щадя времени и сил. Но борьбу, к сожалению, проигрывала.

Словом, когда Бориска снова впоследствии приехал, вторично не прижившись на Родине с её кухнями и раскладушками, и приехал не куда-нибудь, а к отцу — намереваясь у него пожить до тех пор, пока всё утрясётся с его пособием, жильём и прочим, — квартира Йосифа сияла чистотой, близкой к стерильности. Такой чистоты и при матери в квартире никогда не бывало. Мать вела дом не слишком внимательно, и чистота давалась ей через силу.

«Что-то, — подумал Бориска, — куда бы я ни приехал в надежде пожить, везде меня чистота встречает идеальная, а также мир и семейное счастье. Не к добру это».

Но тут хоть вторая комната была, маленькая. И диванчик в ней всё же стоял раздвижной. А значит, необходимость спать на кухне отпадала сама собой. И на том, как говорится, спасибо сему дому.

Йосиф появлению сына, можно сказать, обрадовался. Умеренно, но обрадовался. При этом сделал вид, что тот никуда не уезжал и наедине с немцами его не оставлял. Наверно, по принципу «кто старое помянет, тому глаз вон». Или демонстрировал Бориске своим великодушием, что не пропал он без него, не пропал и не канул, поэтому и зла на него за пазухой не держит.