Целую ваши руки - [36]

Пламя взялось неохотно. Труба не тянула. Топка наполнилась вязким дымом, который не знал, куда деваться. Серые его пряди потянулись из-под конфорок, поднимаясь над плитой.

– Как ветер из-за реки, от Вогрэса, так печка моя чуди́т… – сказала Кира огорченно.

Я стал ей помогать. Мы принялись усиленно дуть в топку, вместе и по очереди, махать перед ней руками. Пламя разгоралось, охватывало дрова, его языки утягивались в дымоход, казалось, тяга наладилась, печка сейчас загудит, запылает по-настоящему, но тут же пламя разом теряло силу и яркость, языки его опадали, высовывались из топки в комнату; едкий горячий дым ударял нам в лицо и глаза.

Мы промучились так минут двадцать. Было совершенно ясно, что старания наши бесполезны, печка нам не подчинится. Кира, однако, упорствовала, придавала заслонке дымохода разные положения, прикрывала и открывала дверцу топки, становилась на колени, дула изо всех сил в поддувало. Дыма в комнате набралось уже столько, что першило в горле и катились слезы.

– Брось ты ее к черту! – сказал я зло, когда мы уже едва видели друг друга, а свет лампы померк, тонул, как в молоке.

– А как же быть? – Кира была удручена, растерянна.

– А что ты раньше делала, когда нет тяги?

– Ничего. Мерзла, пока ветер не переменится.

– Придется, значит, мерзнуть и теперь.

– Но я так хотела, чтобы ты обогрелся. Чаю тебе сделать!

– Значит – не судьба!

Я засмеялся, уж очень расстроенный и смешной был у Киры вид – с размазанной сажей на лице, дорожками слез, неудержимо бегущих из покрасневших глаз.

Чадящие уголья пришлось выгрести из печки в ведро, и я вынес их на улицу, забросал снегом. Выходя, широко распахнул все двери, в них ударило снежным ветром и вмиг вынесло из комнаты весь дым. Когда мы захлопнули двери, в комнате стало даже звонко от уличного холода, и кружились, оседая на пол, мелкие легкие снежинки.

– Чай мы все-таки согреем! Я вспомнила, у меня же есть примус, – сказала обрадованно Кира. – Ты умеешь его разводить? Я знаю как, но я боюсь. Один раз пробовала, он вспыхнул…

Она вытащила из-под кровати кривоногий закопченный примус с помятым бачком. В бачке плескалось немного керосина.

Откровенно сказать, примусы и у меня вызывали опаску и разжигать их мне никогда не приходилось. В детстве моем у нас на кухне стояла фитильная керосинка. Когда пустили Вогрэс и стало посвободней с электричеством, упразднили поквартирные лимиты, в быт вошли электроплитки; с ними было удобно – нет копоти, запаха, не надо ходить в лавочку за керосином.

Кира сказала, примус теткин, у нее он служил безотказно всей немалой семье. Может, так и было, но теперь примус выглядел совсем ни на что не годным, только выбросить. Без всякой надежды приступил я к нему, слушая Кирины указания и припоминая то немногое из практики обращения с примусами, что мне приходилось прежде видеть.

Однако, недолго почадив, примус разгорелся. Сине-оранжевое жужжащее пламя коротким венчиком встало над горелкой.

Как же радостно мы смотрели на него! Я – потому, что справился с механизмом, чья капризность – притча во языцех, Кира – радуясь, как хозяйка, огню, струящемуся теплу, возможности теперь что-то приготовить. Она сейчас же поставила на примус чайник, полезла в шкафчик стола за чашками, теми скудными припасами, что у нее хранились и можно было ими скрасить пустой кипяток.

Что могло у нее быть – при ее карточках по самой низкой норме, по которым полагается только фунт хлеба на день, а продукты выдают с перебоями? Все же кое-что в шкафчике нашлось: пригоршня мелких сушеных груш и яблок в газетной бумаге, несколько черных сухарей совершенно каменной крепости, картонная коробка с остатками какой-то муки или толокна, что употребляются на детские кашки, круглая плоская жестянка с надписью «монпансье» и кучкой слипшихся леденцов внутри. Все это, объяснила Кира, она подобрала в развалинах теткиного и соседних домов. На каждой усадьбе можно что-то отыскать, не все забрали с собой люди, когда немцы выгоняли из города, кое-где в кладовых, сарайчиках остались и просо, и пшеница, и горох, – во многих дворах на окрестных улицах жили наполовину по-сельски, держали кур, поросят, имели для них корма. В погребах остались картошка, овощи в засоле. Сразу после возвращения находить было легче и находки были богаче, многие обеспечили себя надолго, но сейчас все места обысканы уже не один раз и опустошены, попадается только гниль. А сколько пострадало при этих поисках! – добавила Кира. Саперы собрали горы мин, неразорвавшихся снарядов, авиабомб и посейчас все еще прочесывают кварталы миноискателями, но все не обнаружишь, не соберешь, чуть не каждый день – полез человек за чем-нибудь ему нужным, набрать кирпичей на печурку, дерева на затопку, да там ему и конец – взрыв, кровь…

Забурлил чайник. Мы заварили сушеные груши и яблоки кипятком и стали пить мутный настой компотного вкуса, с осколками леденцов, выдирая их пальцами из жестяной коробки. У меня давно уже сосало в желудке от голода, и поэтому все казалось вкусным и насыщающим – и «чай», и леденцы, остро отдававшие эссенцией.

– Ты никуда не ходи, – сказала Кира при одном из особенно яростных наскоков метели, от которого совсем по-волчьи взвыла печная труба и содрогнулось окно. – Переночуешь здесь, а к утру – утихнет. Вот посмотришь. В эту зиму обязательно так. Метели часто, всю ночь – гудит, гудит, думаешь, ну, на целую неделю, не меньше, а утром – тишина, спокойствие. Как у Пушкина: «Мороз и солнце, день чудесный…»