Целинный батальон - [5]

— Ты стоял?

— Было дело. В самом начале. Тогда среди дембелей особенно один лютовал, Газизов. Твоего Гарипова земляк. Здоровенный такой лоб. Больше всего латышей не любил.

— Почему? — спросил Устюгов.

— А когда он молодым был, над ним сильно измывался дембель из латышей. Газизов стал дембелем — своего латыша нашел. Вот Гростиньш и отдувался. Теперь его черед подошел. Чего ж тут поделаешь — закон. Не нами заведено, не нам и ломать. Петька, столько за полтора года вытерпели! Нам главное теперь до «дембеля» дожить.

— Все равно не дам трогать мальчишку, — упрямо сказал Устюгов, — попрошу ротного перевести его в мой взвод. Буду себе готовить замену по специальности.

Новожилов посмотрел на него со скукой и безо всякого выражения сказал:

— Дурак ты.

Но просить ротного о переводе Ильки под свое начало Устюгову не пришлось — на следующий день стало известно, кто поедет на уборку урожая.

— Я ничего не делал, — повторил Илька, — все смеялись. Чего он сразу ко мне?

— А ты не лезь за всеми. Молодой еще, — назидательно сказал Устюгов и прикрыл глаза. Но задремать ему не удалось. Дверь снова открылась и в казарму не вошел, а буквально вскочил зампотех. Вся его короткая пышная фигура волновалась от возбуждения, на что указывали полосовавшие китель поперечные складки. Неуклюжая фуражка со сплюснутым козырьком смотрела, как всегда, в сторону, а солдатские кирзовые сапоги нещадно скрипели. Зампотех своей шаркающей походкой, по-старушечьи размахивая руками, подбежал к Белоусову и устремил на него бесцветные глаза. Но, встретив спокойный и насмешливый взгляд Саньки, он тут же поглядел на сидевшего рядом с Белоусовым такого же молодого партизана Славу Ильюшина, по прозвищу Вячик.

— Ильюшин, — сказал майор, снимая фуражку и тут же надевая ее обратно, — что тут у вас? А? Что это такое?

— Забастовка, — приятно улыбаясь, сказал Вячик. Его красивое голубоглазое лицо при этом порозовело не то от улыбки, не то от смущения.

— Что?! — вскрикнул зампотех. — Зачем?!

— Конечно забастовка, — ответили сразу несколько партизан, — надоело терпеть безобразие.

— Теплый дом давайте, — потребовали другие.

— Себе под офицерское общежитие, небось, вона какой домик отсосали, с печечкой, — крикнули третьи.

Послышались еще возмущенные голоса. Их становилось все больше и через минуту казарма загалдела. Майор бегал по длинному узкому проходу между матрацев и говорил часто и жалобно:

— Да вы что, товарищи, вы думаете я… Да я с радостью здесь с вами. Что вы…

— Ага, давайте с нами, товарищ майор, — смеялись ему в ответ.

— Что же вы меня-то подводите? Меня-то за что? Давайте, давайте кончать с этим. Покричали, покричали и хорошо. Давайте строиться. Сейчас комбат придет.

— Прям щас, — ответило ему из общего хора несколько дерзких голосов, — побежали строиться. Давайте сюда комбата!

Побегав и попричитав еще несколько минут, зампотех окончательно взмок, охрип и, по всему было видно, очень устал. Наконец, он махнул рукой и торопливо вышел из казармы.

В тамбуре он столкнулся с замполитом батальона капитаном Бородянским. Тот посторонился, пропуская запыхавшегося зампотеха, усмехнулся ему в спину и шагнул в казарму.

— Здорово, ребята! — громко сказал замполит, оглядывая улыбающимся взглядом солдат.

Казарма притихла. Бородянский заложил руки за спину и не торопясь пошел по проходу, вглядываясь в лица сидевших насмешливыми глазами. Был он высок, подтянут, в чистенькой отутюженной форме, словно не было полутора тысяч километров за спиной, в изумительно гладких, плотно обтягивающих икры, сапогах. Так плотно, что казалось, будто не в сапоги обуты ноги, а облиты блестящим черным хромом. Бородянский был еще довольно молод, лет тридцати пяти, с короткими светло-русыми волосами, чуть полными мягкого очертания губами, ровным носом и маленькими женскими ушками. Несколько портил лицо подбородок — излишне массивный.

Проходя мимо Славы Ильюшина, замполит, не глядя на него, сказал:

— Вячик, для тебя в штабе есть дело, — замполит был единственным офицером, обращавшимся к Ильюшину так же, как его товарищи.

Вячик встал, привычным движением согнал складки гимнастерки за спину и легко пошел по проходу к двери. Он тоже был высок, строен, гибок и красив. Его голубые глаза удачно сочетались с волосами цвета свежей сосновой стружки и темными короткими бровями. В лице, в отличие от лица Бородянского, не было диссонансов — все детали его были пропорциональны и аккуратными мягкими контурами напоминали девичье лицо. Что применительно к любому другому мужчине показалось бы скверно. Но только не к Вячику. Он умудрился в свои тридцать лет сохранить какую-то поразительную юношескую непосредственность. И эта непосредственность в поведении, сочетаясь с женственностью в лице и мягким, буквально пластилиновым характером, вызывала в душах окружающих симпатию. Со всеми одинаково добрый и отзывчивый, одинаково вежливый и внимательный, он готов был улыбаться любой шутке, в том числе и скабрезной, хотя сам их никогда не допускал. Пожалуй, во всем управлении батальона было только два солдата, что за всю целину ни разу ни с кем не поссорились — Вячик и Мурлик. Вячик служил при штабе писарем.