Целинный батальон - [2]

Под стать голосу и силе был и самохинский нрав. Вообще довольно нелепо и неестественно выглядели на его плечах подполковничьи погоны. Маршальские звезды к его характеру подошли бы больше. Самохин не знал, что такое возражения, не допускал никаких пререканий и совершенно не представлял, как может выглядеть неподчинение.

Самохин окинул взглядом колонну и ушел в штаб. Мурлик зевнул и забрался в свой газик. Машины остановились.

Из кабин и фургонов повыпрыгивали прапорщики и молодые офицеры; вслед за ними к штабу потянулись гуськом офицеры постарше. Минут через десять на крыльцо вышел помощник начальника штаба, именуемый по-армейски начальником штаба по второму штату, и, напрягая голос, прокричал:

— Управление батальона, стройся!

Колонна управления только что преодолела переход в полторы тысячи километров. Весь батальон, пять рот по сто машин в каждой, в течение двух недель петлял, плутал и буксовал на пензенских, тамбовских и липецких дорогах. Шла переброска частей, занятых на уборке урожая, из зерносеющих районов в свеклосеющие. Это были не самые лучшие времена для деревень, через которые они шли, и дни тяжелых испытаний для инспекторов ГАИ и ВАИ.

Личный состав управления состоял из шестидесяти солдат, причем наполовину из «партизан», то есть призванных с гражданки запасников. Построившись и выслушав речь комбата о новом решительном броске в битве за урожай, солдаты пошли смотреть новую казарму. Об этой казарме ходили слухи давно. Рассказывали, что им дают громадную бревенчатую избу с русской печью и погребом. Последние дни под Саратовом дались особенно тяжко. Сплошные дожди еще не начались, но температура по ночам падала до нуля. Теперь даже закалки срочников не хватало и дневальным приходилось постоянно поддерживать возле палаток костер. Не было такого солдата, кто хотя бы дважды за ночь не выскакивал из палатки погреться у огня. Взвода в ротах жили по деревням в теплых домах и романтики палаточной жизни не знали. Во время перехода на стоянках и ночевках вокруг полевой кухни кружили неизвестно откуда появлявшиеся слухи о новой казарме, что ждала впереди. Все знали, что это будет теплый дом. Либо клуб, либо школа. Каждый таил мечту о русской печи.

Подойдя к зданию тракторного цеха, солдаты остановились в недоумении. Перед ними шагала аршинными ступенями вверх железная лестница и скрывалась под крышей в ржавом тамбуре. За тамбуром виднелся вытянутый вдоль стены стеклянный скворечник с железным днищем. Шедший впереди всех молодой партизан Санька Белоусов, крепыш, бабник и задира, посмотрел вверх и неуверенно сказал:

— Что-то не видно печной трубы.

Тут же кто-то возразил:

— Видать, паровое из цеха проведено.

Начали осторожно, словно боясь чего-то, подниматься. А поднявшись, обошли весь «уголок», но не обнаружили ни малейшего намека на какое-нибудь обогревательное устройство. Все стояли растерянные и ошеломленные. Кто-то потопал по звонкому бетону и нерешительно предложил:

— А на земле, пожалуй, спать теплее.

— Хорош! — хрипло заорал Белоусов и швырнул свою постель на пол. — Ложись, мужики, лежачая забастовка! Будет над людьми измываться. Всем лежать, пока не поселят в теплом доме. — И напоследок пообещал: — Если кто-нибудь встанет на построение, с тем сам разберусь.

Все побросали постели на пол и уселись на них с независимым и напряженным видом. Последним в новую казарму вошел Мурлик. Поднимаясь по крутой лестнице, он запыхался и теперь его лицо раскраснелось и шумно дышало. Увидев угрюмые лица товарищей, приготовившихся к драке, он усмехнулся и сказал:

— Здесь бунтовать можно. Сюда Самохин ни за что не заберется. Живот не даст — в ступеньки упираться будет.

Солдаты рассмеялись, но Мурлик опять только усмехнулся и, не спеша положив свою постель под стену, сел и задумался. Вообще это был немногословный парень, со всеми вежливый и к старшим почтительный. Никому за всю целину он не сказал ни одного грубого слова. Поначалу к нему относились с опаской, подозревая в наушничестве. Но, во-первых, не было ни одного случая, подтвердившего опасения, во-вторых, его уживчивый, покладистый нрав располагал к взаимному дружескому отношению, в-третьих, Мурлик завоевал доверие к себе тем, что нет-нет да соглашался сгонять за водкой. Постепенно настороженное отношение к нему прошло и рискованные разговоры больше не прерывались при его появлении.

Мурлик помолчал, а потом спросил у сидевшего справа от него командира первой выездной бригады младшего сержанта срочной службы Устюгова:

— Петька, это чего, опять бастуем?

Устюгов сидел с закрытыми глазами и, как видно, дремал. Не дождавшись ответа, Мурлик повернулся к сидевшему слева пожилому партизану, которого все срочники и молодые партизаны уважительно называли дядей Сережей. Был он не по годам морщинист, сутул и дряхл.

— Дядя Сережа, из-за чего сыр-бор? Чего требуем?

— Избу теплую требуем, — охотно отозвался дядя Сережа, — осень на дворе. Сколько мерзли в палатках. Нам говорили, что лето. Теперь лето кончилось. А это помещение, видимое дело, холоднее палаток. Разве с людями можно так обращаться? Санька правильно сказал: издевательство да и только. Я такого обращения на фронте и то не видел.