Целинный батальон - [24]

Теперь он шел той же дорогой, что и тогда, и думал о том, что это совсем другая самоволка. Мысли эти поддували под бушлат холод.

Да, самоволка была совсем другая. Устюгов понимал, что гауптвахтой или бесконечными нарядами на этот раз не обойдется. Если он не сможет оправдать свой ночной побег, то вся масса дисциплинарного устава навалится на него. И не только устава. Устюгов знал, что уже за один только отказ от поездки в пятую роту он подпадал под статью закона, сулившую до семи лет тюрьмы. А теперь прибавилась еще и самоволка. Перед глазами стоял дембель, который вернулся в их рембат из дисциплинарного батальона. Он пробыл там два года и пришел в свою часть дослуживать полтора месяца, что не успел дослужить раньше. Устюгов хорошо помнил, как сидел этот парень на табуретке возле койки, спина прямая, руки на коленях, молча. Как вскакивал и замирал «смирно», если мимо проходил офицер. Как помнил наизусть все четыре устава и мог продолжить по памяти любую строчку любой статьи. Как в разговоре с офицерами знал только две фразы: «Так точно» и «Никак нет». Его отпустили домой первым. Устюгов стоял в наряде по КПП и видел, как шел этот, пятого года службы, солдат. Он шел один, его никто не провожал. У него не было в руках дембельского портфеля, его парадка не пестрела неуставными украшениями.

Он подошел к вертушке, сосредоточенно глядя на свежую зеленую краску поручня. Потом аккуратно толкнул его. Вышел за КПП и опять остановился. Вокруг смеялось сочное майское утро, трезвонило в лесу птичьими голосами, ерошило волосы теплым ветром. Солнце расплавленным обручем стояло на верхушке старой ели и не падало. Дорога уже начинала пылить. И уже лежал в пыли на обочине старый плешивый кобель. Из-за поворота выкатил празднично-оранжевый автобус. Дембель посмотрел на него и прислонился спиной к забору. «Автобус, — весело крикнул ему Устюгов, — беги скорей, другой только вечером!» Но дембель даже не повернулся на эти слова. Он глядел на автобус, отъезжавший от остановки, на небо, на солнце, на кобеля. Потом провел ладонью по лицу, снял фуражку и не спеша зашагал прочь от городка. Мысль, что пришла тогда младшему сержанту, запомнилась навсегда: не дай бог. И вот теперь…

Когда Гелунас сказал ему, что прямо с подъема они поедут в пятую роту, Устюгов понял, что поделать уже ничего нельзя. Он уедет, а через час или два приедет следователь и начнется… На его глазах неумолимо надвигалась беда, а он смотрел на нее и ничего поделать не мог. Устюгов отлично знал, что после отъезда следователя Самохин сумеет добиться от Ильки письменного отказа от всего того, что было в рапортах, а потом всласть наизмывается над пацаном. За все унижение, которое принял от Устюгова, за все смешки, которые, небось, чудятся ему, за позор, который смолоду сносить не привык. Чем больше он будет давить Ильку, тем больнее будет Устюгову. И однажды Устюгов не выдержит и допустит ту ошибку, о которой ему говорил комбат. Вот тогда придет самохинский час — отыграется за все. Вот когда подчиненные убедятся, что идти поперек его воли заказано всем и расплата рано или поздно настигнет непокорного. Именно тогда его былое поражение превратится в стократ большую победу. Но что же сделать? Что мог он, младший сержант срочной службы, предпринять, как остановить, отвратить эту беду? Лежа под шинелями, он вдруг вспомнил, как однажды чуть не попал под трамвай. Это было еще на гражданке. Переходил перед самым носом у стоявшего на остановке трамвая улицу, когда услышал собачий лай. Между ног у Петра прошмыгнул котенок и забился на подвагонную сетку. Собака пронеслась мимо. Устюгов замахнулся на нее, потом опустился на колено и протянул руку под вагон за котенком. И вот тут трамвай поехал. Петр сразу не понял, почему трамвайный бампер навалился на его согнутое колено, а когда через долю мига сообразил, было поздно — ногу зажало прочно. Трамвай наваливался двадцатитонной громадой, и ничто уже не могло спасти парня. Как ему удалось выдернуть ногу и потом выкатиться уже почти из-под самого колеса, Устюгов тогда так и не понял. Помнил отчетливо из всей этой истории только одно — широкую и тупую грудь трамвая, уходящую вверх, нависающую, неотвратимую. И помнил ударившую мысль: «Не остановить. Раздавит!»

Лежа под шинелями и пытаясь отвязаться от этих воспоминаний, Устюгов все отчетливее понимал, что теперь, вот сейчас и не позже, как раз тот самый миг, когда еще можно успеть выкатиться из-под колеса. Нужно было во что бы то ни стало дождаться следователя. И единственным способом избежать утренней отправки была самоволка. Но при этом мысль о самоходе тянула за собой воспоминание о дембеле, отбывшем два года в дисбате. Если до утра он не придумает, как избежать этой вилки, то…

Он решил, что если принесет от городского врача справку о том, что он действительно серьезно болен, это послужит оправданием и самоволке, и отказу от поездки. Дело оставалось за малым — заболеть до утра. Как? Этого младший сержант пока не знал. Но идти нужно было немедленно, и он решил додумать вариант с болезнью по дороге.