Целинный батальон - [19]

— Товарищ подполковник, я все равно пошлю письмо.

— Да посылай, посылай! Испугал. Мне на это письмо тьфу. — Самохин встал и вернулся к окну. Дмитриев поднял на него глаза. Было похоже, что они обменялись взглядами. Самохин вновь подошел к Устюгову:

— Чего ты хочешь?

— Я же говорил — неполного служебного соответствия.

— Обоим? А знаешь, что с ними потом будет? Лейтенантик этот так и останется на всю жизнь лейтенантом. А прапорщика уволят с такой характеристикой, что на гражданке и в тюрьму не примут.

— Этого и хочу.

— И все это за то, что они… Ладно. Что с «несоответствием» будешь делать?

— Пошлю комдиву.

— Угу. Дмитриев, давай.

Начштаба передал Самохину два листа бумаги. Комбат протянул их Устюгову. Это были рапорты на Баринова и Чекмарева. Устюгов прочитал и вернул обратно.

— Так не пойдет. Надо описать этот случай.

— Э, парень, тут ты ерунду порешь. Так не делается.

— А вы сделайте, — упрямо попросил Устюгов.

Самохин повернулся к Дмитриеву и сказал усталым голосом:

— Сделай, как он хочет.

Начальник штаба сел за стол и переписал рапорты. Устюгов прочитал и снова вернул.

— А печати?

Поставили круглую печать. Запечатали в один конверт и Самохин своей рукой написал адрес. Сделав это, он взял конверт и подошел к Устюгову.

— Доволен? Письмо при тебе? Давай.

Устюгов встал и вынул из-за пазухи письмо. Какое-то время подполковник и младший сержант стояли друг против друга держа каждый в правой руке по конверту. Затем одновременно, словно по команде, выхватили друг у друга письма, и Устюгов тут же отскочил назад, суетливо засовывая рапорты за пазуху. Самохин проверил письмо и подписи, затем подошел к печке, с кряхтением нагнулся и кинул бумаги в огонь. Выпрямился покрасневший, со сбитой набок фуражкой. Сказал сухо:

— Сейчас тебя отвезут на почту. Ильюшин! — в комнату вскочил Вячик. — Дежурную машину к штабу. И замполита.

— Не надо, — вдруг сказал Дмитриев, — не надо замполита. Я сам провожу Устюгова.

Комбат помолчал. Потом сказал словно через силу:

— Иди, сержант. Подожди товарища капитана на крыльце.

Устюгов сидел в кузове армейского грузовика, а начальник штаба забирался в высокую кабину, когда на крыльцо вышли подполковник Самохин и капитан Бородянский. Самохин тяжело спустился по ступеням и, подойдя сзади к машине, положил руку на низкий борт.

— Вот что я тебе скажу, сынок, — выдавил он, с трудом преодолевая свистящую одышку, — послушай меня, старика, и запомни: святых в этой жизни нет. Любой человек ошибается. Я ошибся, и ты мне это не простил. Но и ты ошибешься. Обязательно ошибешься. Вот тогда придет мой черед. И я тоже не прощу. Раздавлю, гадина. Чему улыбаешься, щенок?!

У младшего сержанта и правда дрожали уголки губ.

— Вы не обижайтесь, — сказал Устюгов, — это нервическое.

Зима наступила в понедельник. Ровно первого декабря. С того дня, как Устюгов отвез на почту рапорты, прошло полторы недели. Все это время погода бесновалась, насылая на железный скворечник дожди и драчливые ветра. Осень умирала медленно, в агониях. Но накануне стихия сникла. Ветер улетел и больше не возвращался, дождь иссяк.

Ночью ударил мороз и выпал снег.

Утром личный состав управления проснулся от громких причитаний дяди Сережи — его схватил ревматизм.

Не решаясь вылезти из-под шинелей, все потянули головы к окнам. Стекла покрылись искристыми разводами.

— Мужики, выбегай на зарядку, не то закоченеете, — весело крикнул дневальный и, разбежавшись, проехался по проходу — крыша в нескольких местах протекала и в проходе постоянно стояли лужи. Теперь они превратились в каток.

Партизаны вернулись из колхоза накануне вечером. Все они, веселые, заросшие щетиной, были полны рассказов о теплых домах и ласковых женщинах.

— В бане напарились, — хвастался Устюгову Белоусов, — скоро опять поедем. Цемент в колхозе кончился. Как подвезут — нас вызовут. Председатель обещал наличными рассчитать. Как у тебя?

Устюгов взялся подробно рассказывать о всех перипетиях с письмом. О том, как по дороге на почту машину остановил Хронический дежурный. Как он до самого города уговаривал Устюгова не посылать рапорты. Даже плакал. Говорил, что жена на развод подаст. Как потом на почте до последнего стоял рядом. Уже молча. Только за руками Устюгова следил. Даже рассказал о том, как Дмитриев, когда все было кончено, отослал его одного обратно, а сам остался.

Санька слушал Устюгова, временами поворачиваясь к сидевшим рядом партизанам, и смеялся их шуткам о колхозе. Когда Устюгов закончил, он хлопнул по плечу младшего сержанта и сказал:

— Молодец. Пошли в «тысячу» сыграем.

До обеда день тянулся ни шатко ни валко. Устюгов поиграл в «тысячу», два раза проиграл и по этому случаю получил картами по ушам. Долго оттирал их на улице снегом. Потом слушал рассказы о колхозе. В который раз инструктировал Ильку о том, как им теперь надо держаться, чтобы не в чем было упрекнуть. Снова играл в карты.

Перед самым обедом в казарму поднялся знакомый шофер из пятой роты и, разыскав глазами Устюгова, протянул маленький холщовый мешочек, при этом весело крякнув:

— Ай да паря, шустрый.

В мешочке Устюгов нашел банку меда, кусок сала, шерстяной шарф и короткую записочку. Посылка была от Любы. В записке она писала, что у них выпал снег, что ночью ее до смерти напугал сверчок, прыгнувший прямо на лицо, что она теперь учится у соседки вязать и скоро пришлет Устюгову теплые носки, а пока посылает шарф. В конце записки, уже после подписи, была приписана строчка, мельче и торопливее остальных: «Я по тебе соскучилась».