Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям - [56]

Все рассмеялись. Элизабет и Томас упрекнули Йерра в снобизме, о коем свидетельствовала его проповедь. Разгорелся спор <…>. Йерр, крайне раздраженный, начал довольно бестактно обвинять нас в ошибках, которые мы, по его мнению, допускали в языке. Например, А. произносит «малодушливый» вместо «малодушный», «осилограф» вместо «осциллограф». А Элизабет как-то заявила, что «зацепенела» от холода. А малыш Д. называет цимбалы «тимбалами». Томас разозлился до такой степени, что освистал его.

— Мерзкий педант! — сказал Р.

— Говорите что хотите, — взвизгнул Йерр, — но вы… вы — хулители свода правил, который виноват лишь в том, что стал бесполезным! А я полагаю, что бесполезность вполне типична для эпохи, где на нее так мало обращают внимания. Где восхищаются выцветшими, гнилыми гобеленами, реставрируют старинные потолочные балки, собирают деревенские песни… Но этот язык не сдался, он просто мало-помалу вышел из употребления. Я храню память о древних и о церемониале, который обеспечивал их сосуществование. Я рассуждаю почти так же, как Коэн. Эта битва проиграна, вот и все, и я не посягаю ни на чью территорию, я только скорблю о бесплодности небытия! И ничего более!

Рекруа язвительно спросил:

— И разумеется, тот, кто соблюдает установления, и есть бог?

— Сердце человека — это нос бога Тота, — провозгласил Бож. — А нос этот — длинный, прямой, хищный клюв ибиса. Этот нос письменности и правила роется в душе человека и в его родном языке точно так же, как эта священная птица роется в тине Нила. Он ищет там намерения, расчеты, красоту, как та ищет червяков!

Зезон и Томас рассмеялись. Бож продолжал его дразнить. Элизабет сказала:

— Как говорят «подпевать кюре во время мессы», так и он «подпевает своему языку»!

— Да он просто агонизирует, — добавил Р.

Спор обострился до предела. Йерр сказал, что это коллективное издевательство нам даром не пройдет, мы ему за это дорого заплатим. Он нам никогда не простит. Он не знает более чувствительного, более обидчивого характера, чем свой. Разве что у А., да и то…

Он был в ярости. У него тряслись губы. «Будь я проклят, если вы меня здесь еще увидите!»

Коэн — даром что немало потерпевший от Йерра решил разрядить обстановку:

— Я читал в какой-то книге, что если хочешь узнать, что представляет собой то или иное слово, нужно начать раскачивать его вплоть до полного отсутствия. Затем превратить это неощутимое отсутствие в пустыню. Тогда эта пустыня, постепенно теряющая всякий смысл, становится безмолвием, полным и непостижимым безмолвием. Именно на фоне этого безмолвия нужно совсем тихо прошептать это слово, не строя надежд на то, что оно обретет какой-то смысл, и тут-то оно и сможет прозвучать. Его возрождение будет всего лишь триумфом звука, но это именно триумф!

Бож позволил себе парадокс, сказав, что слово — поскольку оно само «не молчит» — замалчивает, сметает в любой момент то, что приводит его в движение, отнимает способность обозначать предмет, превращает все сущее в козла отпущения, воздвигая на его месте Моисеева медного змея[88].

— Сколько бы мы ни смотрели на окружающее, мы видим несхожие лица, — вмешался Уинслидейл.

— Я не помню, чьи это слова, — сказал Р. — «Все, что человек мог бы подумать, неизбежно воспринималось бы им как неотъемлемая часть его языка и продукт его разума и потому не только не поднимало бы завесу над сущим, но, напротив, только плотнее задергивало бы ее, усугубляя непроницаемость и непонимание».

— Речь — это борьба, гораздо более темная и примитивная, чем вы думаете, — сказала Марта. — Психоаналитики утверждают, что это ужасная сцена, никогда не достигающая свершения при контакте с реальностью, который должен был бы воплотиться в оргазме. Смертельная лихорадка, которую тщетно маскирует желание, слепа; она иногда и в самом деле внезапно утоляется в момент наслаждения, переходящего — и в этом смысле А., может быть, прав — в изнеможение, когда все чувства умирают.

— Ага, значит, мы движемся к концу? — яростно бросил Йерр.

— Всему в конце концов приходит конец, — сказал Коэн более непринужденным тоном.

И мы встали из-за стола. Начали настраивать инструменты. Томасу никак не удавалось попасть в тон Марте. А. пришлось настроить скрипку вместо него.

— Преклоняюсь перед абсолютным слухом А.! — воскликнул Томас.

Уинслидейл, который подавал кофе, сообщил нам, что около двухсот восьмидесяти лет назад он был самкой сверчка и до сих пор легко воспринимает звуки частотой от 800 до 50 000 герц.

Мы увлеченно заиграли, начав с ми-бемоль-мажорного трио LXIV. Но ничего не вышло. Пришлось остановиться.

— Не слышу музыки, — сказал А.

О, если бы это было так! — вскричал Йерр с недовольной, брезгливой гримасой. — Ее, несомненно, нельзя слушать, но она, увы, слышна так, что уши хочется заткнуть!

Марта, А. и Коэн заиграли первую часть си-бемоль-мажорного трио Шуберта.

Гроза медлила с приходом. Мы закончили великолепным си-минорным трио 1781 года. Эта вещь нам удалась, хотя и прозвучала слишком взволнованно. Мы нервничали, и это нам мешало. В перерыве между двумя частями А. предположил, что мы, вероятно, опошляем музыку, относясь к ней как к аффекту, к возбуждающему средству.