Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям - [50]

— И в самом деле, — сказал А. — нас защищает куда меньше вещей, меньше великих людей, меньше трав, меньше Бога и меньше смысла. Мы не беглецы, мы даже не заблудшие. И нас окутывает не туман, а ночь. Непостижимая и простая ночь времен — вот и все наше будущее!

— Но война всех!.. — горячо воскликнул Томас.

— Сначала нужно в это поверить самим, — сказал Р. — Потом поверить так истово, чтобы убедить других…

— Нет, не то! — прервал его Йерр. — Можно защищаться бессмысленно, не пытаясь навязать свои убеждения другим. Вот он, весь «смысл» войны! Это ее тайный источник. То, что дает оправдание всем причинам. И называет свое дело «правым», и заставляет блестеть все глаза, и объявляет «справедливыми» все побуждения… Неужто чаша страданий еще не переполнена? Неужто я не могу испытывать хотя бы намек на страх, слыша безжалостный клич войны? А этот странный свист, терзающий мне слух, — разве это не отдаленный голос труб, доносящийся издалека, из леса, окутанного туманом? И мне тут же начинает казаться, что не следует добавлять лишнего к худшему. Не стоит способствовать тому, что выпускает его на волю. Воздержаться.

— Реакционер! — взревел Т.

— Нет, вовсе не реакционер, — возразил Йерр. — Я не сомневаюсь, что испытал бы панический ужас, если бы меня забросили в древние времена. В них нет ничего, что вызывало бы у меня желание оказаться там или тосковать по ним. Но иногда я бываю — и готов это признать — немного консерватором. На китайский лад — как Уинслидейл. Или на римский — как Бож. Нет, прошлое не должно возвращаться. А будущее не должно спешить с приходом. Пусть все остается на своих местах. Не дай нам бог перемен — по крайней мере, насколько это зависит от нас самих.

Он был явно опьянен собственным красноречием. И добавил:

— Если бы человечество продолжало цепляться за копья, колдовские заклинания, людоедство, кавалерию, жертвоприношения — могли бы вы поверить в реальность мировых войн?

— Но разве человечество не жило издревле в состоянии великой тревоги? Разве страх не является неотъемлемой частью человеческой психики? — спросил А.

— Не более, чем надежда, — ответил Р. — Или чувства, сопровождающие сильное опьянение.

И мы снова стали серьезными. Вспомнили о еде. На сей раз нам подали трех уток с репой, щедро политых коньячным соусом цвета расплавленного золота. За столом воцарилась тишина — по контрасту с недавней дискуссией чересчур строгая.

Когда мы потянулись за второй порцией, Т. Э. Уинслидейл попросил, чтобы каждый из нас рассказал о самом большом несчастье в своей жизни.

— Вот уж типично американское предложение, — хмыкнул Йерр.

Однако все вдруг задумались, каждый погрузился в себя. Но никто не осмелился начать. Кроме Йерра, конечно.

— Сочетание «менее двух» требует множественного числа глагола, тогда как при словах «больше одного» он остается в единственном. Это одно из моих великих несчастий, — поведал Йерр с курьезной искренностью. — Это правило — за коим я, разумеется, признаю право на жизнь — кажется мне тем не менее таким несправедливым! «Более одного» — ну разве это не множественное число?! «Менее двух» — это же неоспоримо единственное! Нет, это правило ложно, религиозно, темно по своей сути. Но я так и умру, соблюдая его!

Томас заявил, что это никак не тянет на несчастье. Р. возразил. Томас принял вызов: нет, он не согласен считать несчастьем обыкновенное толкование какого-то правила. Готов дать руку на отсечение, что это не так!

— Почему руку? — спросил Йерр.

— Тогда что это такое? — спросил Р.

— Частица реальности, — ответил Томас.

— Даже не знак?

— Но зачем же люди так бурно размножаются, вмешался Уинслидейл, — если они настолько несчастны?

— Ради конфликта, — сказал Коэн.

— А если бы они были счастливы, — заметил Р., — они бы воздержались от размножения, чтобы не плодить себе соперников.

— Они воспроизводят себя, чтобы сделать других такими же несчастными, какими были сами. И утолить таким образом своеобразную месть за тот ожесточенный бой, на который их обрекло рождение. И радоваться — производя на свет детей — тому, что не одним им суждена смерть.

— Лжец! — воскликнула Э. — Все это чистейшая литературщина!

— Нет, — ответил Р. — Ничто из того, что существует, не было определено заранее. Жизнь, рождение… можно ли назвать их иначе как неотразимыми, непререкаемыми сюрпризами? <…> Я не могу согласиться с Томасом. Несчастье не есть частица реальности. Более того, несчастье — это искусство развлечения, если отнести его в нулевую точку реальности. Тогда разница между партией в домино и трагедией, игрой «Семь семей»[81], текстом пророка, кроссвордом и политической предвыборной речью будет ничтожной.

Вот и опять вынырнул паратаксис! — ухмыльнулся Йерр. — А заодно и вся Библия.

— Только в виде игры в го, — сказал Т. Э. Уинслидейл.

Р. возразил: он ведь не отрицает веру.

— Ну да, «не успеет петух прокричать трижды…», — насмешливо бросил Йерр.

Но тут взял слово А.: язык — это точильный камень для косы. Камень, на котором зиждется храм. Все, что различается в отражении смерти.

— Все, что становится более темным, более бессмысленным, — продолжил Рекруа.