Царство Антихриста - [9]

* * *

Народ поклонился царю, как Богу; интеллигенция поклонилась народу, тоже как Богу. Безличный народ обожествил царя; одинокая личность обожествила безличный народ. Идолопоклонство, обожествление взаимное. Два разных кощунства — человекобожество и народобожество.

* * *

Иван Карамазов сказал: «Человек есть Бог». А Смердяков сделал себя Богом.

* * *

Когда народ стал Богом, то совершилось над ним то, что сказано о всяком человеке и соединении человеческом, которые становятся на место Божье: «Отнимется у него сердце человеческое, и дастся ему сердце звериное».

* * *

Страшен Царь-Зверь, но еще страшнее Зверь-Народ.

Русская революция опрокинула самодержавие, но не разрушила. Самодержавие царя — пирамида острием вверх: один порабощает всех. Самодержавие народа — также пирамида, острием вниз: один порабощается всеми. Но сила гнета, тяжесть рабства в обоих случаях одинакова.

* * *

Религиозная идея самодержавия, та ось, на которой оно вертится — православие — осталась революцией нетронутой, непонятой. На этой оси пирамида самодержавия с легкостью опрокинулась, повернулась острием вниз; и восстановится, повернется острием вверх с такою же легкостью.

* * *

У царя Николая был Распутин, у царя-народа — Ленин. Тот — мужик; этот — интеллигент; тот блудник и пьяница; этот — скопец и трезвенник; тот — изувер с Богом; этот — без Бога. Как различны и подобны! Не в глазах, а во взоре, или только в возможности взора — один и тот же русский хмель, русский бес, черный Дионис; одно и то же безумие хлыстовских радений, все равно каких, монархических или анархических.

* * *

В последние дни царя Николая, стоило вглядеться в лицо Распутина, чтобы понять: это бред, наваждение; это не может длиться долго. И теперь, стоит вглядеться в лицо Ленина, чтобы понять: это долго длиться не может: второй Распутин падет, и начнется вторая революция, — нет, не вторая, а первая — все та же единственная, не оконченная, а только задержанная, заваленная не растаявшей ледяной глыбой опрокинутого самодержавия — Октябрьской контрреволюцией.

* * *

Грядущий Хам узнается по дурному запаху. Это шутка? Нет, эстетика не шутка, а проникновение в сердце вещей. Некрасота, антиэстетика русской «социалистической революции» — зловещий знак. Жизнь прекрасна; все живое цветет и благоухает; только мертвое тлеет и смердит.

* * *

Как благоуханны наши Февраль и Март, солнечно-снежные, вьюжные, голубые, как бы неземные, горние! В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих! Где она сейчас? Вглядитесь в толпы Октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее.

* * *

Малые-малые, серые-серые, неразличимые, неисчислимые, насекомоподобные. Не люди, а тли.

* * *

По-славянски «тля», а по-русски то насекомое, от которого — сыпной тиф, природная болезнь нашего «социалистического отечества». Петроградская Коммуна собирается мыть народ в бане насильно, как моют маленьких детей. Тысячу лет народ сам шел в баню, а теперь и палкой не загонишь. Полюбил нечисть. В «Войне и мире» Пьер Безухов, после пожара Москвы, во французском плену, до того опростился, что полюбил вшей: «Вши, евшие его, согревали его тело», говорит Толстой. Вот откуда эта социалистическая тля. Не враг опустошает, не чужой зверь жрет, а своя родная тля тлит Россию.

* * *

В гербе самодержавия царского св. Георгий Победоносец, пронзающий копьем крылатую тлю. А в герб самодержавия народного — бескрылая Победоносная Тля.

* * *

Самое страшное в страшном сне нельзя рассказать, почти вспомнить нельзя. Так мы не можем рассказать того, что сейчас происходит в России: уже почти не помним.

* * *

Идучи по петербургским улицам и вглядываясь в лица, сразу узнаешь: вот коммунист. Не хищная сытость, не зверская тупость — главное в этом лице, а скука, трансцендентная скука «рая земного», «царства Антихриста».

* * *

В Петербурге давно уже все фабрики стали, трубы не дымят. Небо над умирающим городом — ясное, бледно-зеленое, как над горными вершинами. На улицах снег — девственно-белый, как в поле. Все лавки закрыты; прохожих мало; езды почти никакой — только редкие автомобили с комиссарами, да грузовики с красноармейцами. По середине улицы — лошадиная падаль с обнаженными ребрами; собаки рвут клочья кровавого мяса. На мохнатых лошаденках едут башкиры, желтолицые, косоглазые; поют заунывную, дикую песнь, ту же что пели в солончаковых степях Средней Азии.

* * *

К голоду легче привыкнуть, чем думают. Мы питались полгода мерзлым картофелем, кислой капустой да черным хлебом с соломой, — и ничего, привыкли. Даже чувствовали ту легкость, окрыленность духа, о которой говорят христианские подвижники. Никогда так вкусно не ели: два кусочка сахара с коркой черного хлеба — целое пиршество.

* * *

Страх голода страшнее самого голода. Мы продали все, что могли — платья, мебель, посуду, книги — и предвидели, что скоро продавать будет нечего. Когда фунт хлеба — 300 рублей, а фунт масла — 3000, — никаких денег не хватит, и голодная смерть глядит в глаза.

* * *

Великий русский писатель Василий Васильевич Розанов умер от страха голода. Перед смертью подбирал окурки папирос на улицах.