Царство Агамемнона - [75]

По словам Кошелева, для начала ее отец стал учить зэков молиться, и эта наука оказалась для них нелегким делом. А всё потому, что Жестовский никого не обманывал, сразу объявил, что зэкам придется молиться, ясно сознавая, что никто их не услышит, никто не отзовется, и на помощь к ним тоже никто не поспешит. То есть каждому известная зэковская формула: не жди, не надейся, не проси – теперь действительна и в отношениях с Богом. Действительна, потому что Господь ушел из нашего мира, он сделался безблагодатен.

Кому же мы тогда молимся, и для чего, допытывались у него зэки, на что Жестовский спокойно отвечал, что, если они не будут молиться, мир останется пустыней, и истории, которую мы так любим вспоминать, о забывшем отчий дом блудном сыне и о Господе, который нас ждет, в ней больше не будет. А если и в мире без Господа уцелеет, останется наше молитвенное предстояние, если, ничего не прося и ни на что не надеясь, мы со всей возможной верой, истовостью продолжим звать Его и звать, – шанс есть. И даже немалый шанс, что о нас еще раз вспомнят. Пусть это произойдет не при нашей жизни и даже жизни наших детей, но произойдет, не может не произойти – Его возвращение и станет наградой за возносимые молитвы.

На другую тему мы с Электрой много говорили и раньше, но тут, снова со слов Кошелева, она стала рассказывать, как в том же лагере – под Усть-Кутом, в тридцать шестом году, на пятой командировке – Жестовский объяснял зэкам, каковы в нынешние времена суть и назначение одного из главных таинств – исповеди.

Воскресный день, зэки гуляют по зоне, накручивая вокруг бараков петлю за петлей. Зима, но снега немного, и чунями, иногда кирзой, совсем редко ботинками тропинка хорошо утоптана, идти легко. И вот они ходят и говорят об исповеди, о том, кому и как следует исповедоваться в мире, из которого ушел Господь. По словам Кошелева, Жестовский никому ничего не навязывает, скорее просто вспоминает, пытается вместе с ними понять какие-то вещи.

Правда, пару раз будто невзначай бросает, что есть представления, которые кажутся незыблемыми. К нам они пришли из седой древности, и мы настолько с ни- ми сжились, что помыслить боимся, как может быть иначе. Но есть и наш собственный опыт. Когда одно в таких контрах с другим, что сговорить их нечего надеяться, естественно встает привычный вопрос: “Что делать?”

И вот они все скопом, от самого Жестовского до Игната, пытаются понять, чему в этом случае следует верить: тому, что пришло из глубины веков, или собственному опыту. Конечно, им ясно – Жестовскому даже нет нужды объяснять – что стоит Господу уйти из мира, он начинает жить по другим законам и правилам. Всё в нем обращается как бы в свое зеркальное отражение. То есть то, что при Спасителе было хорошим и правильным, теперь, когда воцарился сатана, становится злом. В общем, правое делается левым, и наоборот – левое правым. Не считаться с этим, отбросить как какую-то нелепицу и двигаться дальше мы не можем. По словам Кошелева, Жестовский снова и снова подчеркивает, что речь идет только о его собственном опыте, значит, им оставляется возможность думать, что его опыт есть его опыт, а в их жизни всё по-другому. Рассказ наставника не имеет к ним отношения.

Разговор между тем заходит о власти, о любой власти как наместнице Бога на земле. О природной исповедальности допроса и следствия. О приговоре как причастии Святых тайн жизни и смерти, праведности и греха. О том, что они живут в царстве сатаны, и как во время его всевластия – во всех смыслах его время – не погубить, спасти душу.

“Зэки, – говорит Кошелев Электре, – были бы рады окружить вашего отца, каждый был бы рад идти с ним бок о бок, но тропа узка, и мы волей-неволей растягиваемся в довольно длинную цепь. Оттого многие вещи крайние расслышать не в состоянии, и соседи, будто по эстафете, слово за словом передают им сказанное учителем. А он продолжает объяснять, в чем суть и назначение наших страданий и даже смерти. Говорит, что иного пути спасения мира, возвращения в него Спасителя нет.

Мы ходим, – говорил Кошелев, – нанизывая круг за кругом между бараками; так же, кругами, Жестовский строит и свою речь. Сначала нечто вроде введения в тему. Потом, и не раз, это будет повторяться и дополняться. Начинает ваш отец с того, что стал ходить к причастию с семи лет. Ходил бы и раньше, но родители были против, считали, что грехи его слишком невелики: какие могут быть грехи у доброго и ласкового маленького мальчика. Они и слышать не хотели, что в его душе накопилось много плохого и во всем этом ему необходимо раскаяться. И тут неважно, какими были его грехи с точки зрения взрослых”.

“Покаяния, – говорил Жестовский зэкам, – выстроили все мои отношения с миром, можно даже сказать, что и физиологию. Я и потом чуть не до семнадцати лет знал за собой, что грешу только теми грехами, что за неделю не успеют заматереть, сделаться непростительными. А дальше воскресная исповедь поразит их, как Георгий Победоносец змия. Так и жил многие годы, убежденный, что укрыт, надежно защищен от всего страшного и непоправимого. Но потом, – говорил Жестовский, – что-то в этой конструкции поломалось”.