Царство Агамемнона - [52]

Хотя без меня первого романа отца никогда бы не было, – продолжала Электра, – я его называю «маминым». И не потому, что не хочу разделять вину. Просто без мамы он бы не был написан. Конечно, именно я сосватала отцу мясниковскую рукопись, но роман, в чем ни возьми, далеко ее превзошел, а здесь воспреемницей, повивальной бабкой была только мать.

Я уже вам объясняла, – продолжала Галина Николаевна, – что у отца был ужасный почерк, его никто не понимал, даже он сам – очень и очень плохо. А править, практически переписывать текст, отец был готов до бесконечности. И вот он пишет страницу или две, дальше испишет все поля и всё свободное пространство между строчками, когда начнет путаться, куда какой кусок должен идти, разметит стрелками, номерами, но потом и это перестает работать. Наконец он смиряется, отдает страницы матери.

Теперь уже она не горячась и не раздражаясь, буква за буквой пытается разобраться в лежащем перед ней сумасшедшем доме. Кропотливо, дотошно ищет, куда указывает одна стрелка и другая, к чему, например, относится номер семьдесят восемь, обведенный кружком. В итоге отец получает отлично перепечатанную, да еще в двух экземплярах, копию нового варианта своего текста и уже его снова пытается довести до ума. И так столько раз, сколько потребуется.

Мама еще и потому была потрясена произошедшим, что ни до, ни после, главное же, никому она не была лучшей женой, чем в те годы отцу. Верная, безотказная, готовая в лепешку расшибиться, только бы угодить – а как всё кончилось, я сказала. В общем, первый роман, слава богу, прошел мимо меня, а то и не знаю, что бы после этой истории я сказала отцу”, – подвела итог Галина Николаевна.

К разговору об “Агамемноне” она вернулась через два дня и мельком, без вступления заметила: “Наверное, как и с доносами: в конце концов простила бы, – и добавила: – А может быть, это и сейчас надо мной висело бы”.

Второй большой разговор об этом романе случился у нас лишь спустя месяц, и тут уже не было вопроса: простила или не простила? Впрочем, я и раньше понимал, что это просто фигура речи, что давно простила, но прежде Электре понадобилось выстроить довольно хитроумную комбинацию. Термин “мамин роман” – и ее зачин, и программное заявление. В результате дальнейшей работы всё, что можно, удалось укрепить, но сомнения оставались, и тут был нужен я, человек со стороны, чтобы испытать ее, сказать, насколько прочна конструкция.

В общем, она хотела еще раз себя проверить. И вот стоило мне спросить о той реальной истории, без которой романа не было бы, – мы проговорили почти три часа. Однако немало интересного еще осталось, и мы к этой теме потом возвращались и возвращались. Но границы были ясны, а то, что оказалось внутри, Галина Николаевна очень аккуратно разбила на квадратики, которые затем один за другим старательно закрашивала.

Первоначальный расклад был такой. Отец после ее отъезда из Ухты снова начал хандрить. Он, как и хотел, работает в школе, у него даже есть сожительница, судя по всему, тоже учительница, но о ней Галина Николаевна почти не говорила, кажется, и знала немногое. Известно только, что это тихая, скромная женщина лет тридцати пяти, похоже, тоже из ссыльных, но более раннего призыва. Она была выслана из Ленинграда в двадцать седьмом году и ко времени, о котором речь, уже несколько лет как освободилась. Но из Коми Республики не уехала, возвращаться в Ленинград было не к кому. Там давно ни кола ни двора. Для отца эта учительница как будто не худший вариант, она и кормит, и обстирывает, но он всё равно тоскует. Продолжать жить в Ухте ему невмоготу. Галя понимает, что надо что-то делать. Тем более что скоро отец рвет с этой женщиной и остается один. Рядом нет даже Гарбузова с Наташей. Сосед или снова сидит, или куда-то уехал. В общем, в бараке только вечно пьяные работяги с давно ненавистного завода.

Почему отец порвал со своей подругой, Галина Николаевна или не знала, или не хотела говорить, но кажется, сошлись две вещи. То, что отец прямо бредил, как бы скорее вырваться из Ухты, в то же время с собой учительницу не звал, и другое: однажды Галина Николаевна бросила, что, возможно, она отказывалась перебеливать его доносы. Так или иначе, но ближе к концу тридцать восьмого года они расстались.

В своих письмах домой отец о многом умалчивал, других вопросов вообще не касался, но Галя умела неплохо его понимать. В частности, она видела, что отношения с ухтинским оперуполномоченным, от которого, как и раньше, отец полностью зависел, снова сделались шаткими. Опера бесило, что ему опять кладут на стол невразумительные каракули. Получалось, что его сделали как последнего фраера. Когда отцу было надо, отчеты, что он сдавал, были образцовыми – и форма, и содержание, всё лучше некуда. Он, опер, поступил честно, на добро ответил добром, в результате отец ушел с завода и теперь, в нарушение правил и инструкций, преподает в школе немецкий язык. Короче, он, опер, пошел отцу навстречу и считал, что вправе ждать ответных шагов. А тут вместо благодарности прежняя херня – отчеты просто не прочитаешь. Причем из школы, где не рабочий класс, а попутчики, интеллигенция, за которой, как известно, нужен глаз да глаз. Что отец носит, идет в выгребную яму. Так и так, ни черта не разберешь. Галя прямо видела и отца, и опера – обоих понимала, а как помочь, не знала. Тем более что всё делалось только хуже и в отцовских письмах появились намеки, что, не исключено, придется вернуться на завод или его даже могут отправить в лагерь досиживать срок. В общем, было ясно – надо что-то предпринимать.