Царственная блудница - [44]

– Помню, ну и что? – нетерпеливо отозвался Гембори. – Тебя следовало бы высечь, несмотря на твой возраст и общественное положение, за то, что ты позволил неизвестно кому шататься по территории посольства, что значит – по территории Великобритании!

– Высечь следовало охранников, которых в саду днем с огнем не сыскать, а тем более – ночью, – огрызнулся Гарольд, – а ко мне не советую приближаться, в боксинге вы против меня и раунда не продержитесь. Но вы говорите: позволил неизвестно кому... Известно! Это она и есть, вот что я вам скажу! Та самая дама, которую дядюшка моей невесты так ретиво осаждает, – это она! Она была в тот вечер в посольском саду! Я видел ее мельком, но узнал сразу!

– Я так и думал, – пробормотал Гембори. – Судя по ловкости, с которой она от тебя удрала, это мог быть только он...

Гарольд и стоявшая неподалеку, а потому слышавшая этот разговор Афоня недоумевающе воззрились на сэра Уильяма. Так она или он?!

– Какая жалость, что не удалось схватить его, – продолжал Гембори. – И вы, Атенаис, ее тоже не видели?

Скажем прямо: Афоня была так зла, что испытывала величайшее искушение выдать «польку» и чуть было не сделала этого, однако в последнее мгновение спохватилась: прежде всего она выдаст себя! Ведь придется признать, что прятала «польку» в шкафу в фехтовальной зале, и скрывала это, и обманывала Гарольда... Поэтому она сочла за благо помотать головой, угрюмо провожая глазами Бекетова, который, обхватив француженку за талию и преглупо хихикая, словно пьяный солдат, увлек ее в соседнюю комнату.

– Да вы только поглядите! – возопил изумленный Петр Шувалов. Однако в том восклицании не было никакой нужды – все собравшиеся и так смотрели только туда.

– Грязный развратник! – дрожа от злости проговорила, словно выплюнула, Елизавета Петровна. – Они оба – грязные развратники! – С трудом перевела дух, отпихнув Мавру Шувалову, которой, видимо, взбрело в голову, что государыня недалека от обморока, и которая лезла к ней с веером, так ретиво им размахивая, что локоны на мраморном императрицыном лбу растрепались. – Сейчас я в гостях и ничего не стану предпринимать в чужом доме, но, клянусь, в своем дворце я ничего подобного не потерплю! Михаил Илларионыч! – окликнула она потрясенного Воронцова. – Потрудись довести до сведения мсье и мадемуазель д’Эон, – она выделила имя голосом, – что в их, – опять выделила голосом, – услугах я более не нуждаюсь. И чтоб ни слова о них более! Вас это тоже касается, господа! – Императрица поочередно оглядела Шуваловых. – Кто за них вступится, рискует опалою, да пресерьезною! – И тут она сорвалась на крик: – А об этом содомите Бекетове... об этом развратнике ежели от кого услышу, голову тому рубить велю, даром, что клятву нарушить придется!

И воцарилась тишина всеобщего оцепенения...

А жаль, между прочим, что она не воцарилась несколько раньше, потому что тогда все слышали бы звук пощечины, которой был награжден Никита Афанасьевич, а также разговор, который состоялся между ним и той особою, которой он оказывал такие недвусмысленные знаки внимания.

– Вы ведете себя как последняя скотина, сударь! – прошипела оная особа. – Как вы смеете?! Вы сумасшедший?

– Да бросьте, мадемуазель, то есть мсье, – ухмыльнулся Бекетов, изо всех сил стараясь не выходить из принятой на себя роли и следовать установлениям Гембори. – Судя по отзывам знатоков, подобные манеры вам весьма по вкусу.

– Мне по вкусу, когда со мной обращаются, как с драной козой? – взвизгнула мадемуазель де Бомон. – Точно, вы сумасшедший. И каких еще знатоков вы имеете в виду?!

– Да тех, кто прежде меня лазил к вам под юбку, – огрызнулся Бекетов, вконец замороченный тем, что происходило, а главное, что все происходило как-то вовсе, воля ваша, не так.

– Ах вот оно что, – холодно протянула странная француженка. – Ну, коли они дали вам такие инструкции, то должны были также предупредить, что за их точным исполнением воспоследует.

– А что? – простодушно спросил Никита Афанасьевич.

– А вот что! – был ответ, а вслед за этим он получил ту самую пощечину – надо сказать, преизрядную, – от которой у него зазвенело в ушах, все смешалось в глазах, а сам он покачнулся.

Как-то раз, идя в рукопашную, Никита Афанасьевич столкнулся с прусским гренадером под семь футов росту и не с одной, а словно бы с двумя косыми саженями в плечах. Гренадер вырвал у полковника Бекетова саблю, переломил через колено, а самого его ударил в подбородок. Конечно, Никита Афанасьевич был бы убит на месте, кабы именно в это мгновение голову гренадеру не снесло пушечное ядро, которое очень удачно пролетело рядом и упало наземь, так и не разорвавшись. И Бекетову досталось лишь легкое касание гренадерского кулака. Но мозготрясение было таким же, какое он испытал сейчас. Конечно, оно оказалось усугублено словами, сопровождавшими пощечину:

– Дуэль. Завтра же. На шпагах, на пистолетах – мне все равно.

– Меня сумасшедшим называете, а сами каковы же? – усмехнулся Бекетов. – Чтобы я шпагами мамзель пырял?! Для этого у меня другое орудие есть. Задеру юбку, поставлю раком, poser б la cancer, – это выражение он употребил в вольном, ну очень вольном переводе на французский! – да и засажу по самые...