Царственная блудница - [40]

– Это дядюшка невесты моего племянника, ее единственный родственник в России, полковник Никита Афанасьевич Бекетов.

– Имя его и звание мне известны, – пробормотала Елизавета. – Ну, если он единственный родственник, тогда, конечно... его присутствие понятно... при девушке должен быть добрый дядюшка.

– Родство молодых и красивых людей иногда бывает опасно для добродетели невесты, – сказал Бестужев весьма ехидно, и Гембори очень натурально рассердился, что потребовало от него больших усилий – если учитывать, что эту реплику Бестужев подал по его наущению.

– Напрасно, сударь, – сказал он, поджимая недовольно губы, – напрасно черните господина Бекетова. Отношение его к племяннице самое что ни на есть отеческое. Вообще же говоря, – тут на его лице появилось озабоченное выражение, – я должен был бы опасаться за добродетель не невесты, а жениха... я имею в виду моего племянника, к коему господин Бекетов сделался так расположен, как если бы тот был нежною красоткою.

Озадаченная императрица повернула голову и взглянула на упомянутого.

Гарольд Гембори, облаченный в ярко-голубой камзол и чуточку более бледные панталоны (чулки и кружево манжет и сорочечной отделки были белоснежны, а туфли снабжены столь помпезными золотыми пряжками, что цвета обуви за ними не разглядеть), возвышался во весь свой гренадерский рост позади бледной от тоски и ревности невесты, однако не делал ни единой попытки развеселить или развлечь ее, а со скучающим видом разглядывал огромный аквамарин в своем перстне. Его глаза в эти минуты приобрели совершенно такой же голубой оттенок. А может быть, это яркий шелк камзола придавал им сей оттенок. Словом, можно сказать, что от жениха исходило голубое сияние.

Елизавета Петровна, имевшая склонность к высоким, атлетического сложения красавцам, оглядела Гарольда придирчиво.

«Аквамарин хорош», – подумала она мельком, а более ничего во внешности жениха ее не раззадорило. Да и про аквамарин императрица немедля забыла, пораженная внезапной догадкою:

– Что вы имеете в виду, сэр Уильям? Вы намекаете... ах боже мой, я вспоминаю разговоры, которые ходили насчет странных, очень странных, – она выделила эти слова, – пристрастий господина Бекетова... неужели он не расстался с ними?!

– Да вы сами изволите видеть, ваше величество, – лукаво усмехнулся Гембори. – Взгляните только...

Он повел рукой, и, проследив за его жестом, императрица увидела, что Бекетов завладел рукой Лии де Бомон и перебирает ее тонкие, обтянутые перчатками пальцы. Ей не было видно выражения лица Лии... довольно, что она видела самую обольстительную из улыбок на лице Бекетова.

– Что-то вы не о том, сэр Уильям, – озадаченно забурчал Бестужев. – Ухаживать кавалеру за девицею не соромно, а мадемуазель де Бомон – французская девица, это всякому известно.

Елизавета Петровна смятенно оглянулась и встретилась взглядом с Гембори. И по выражению его желтоватых глаз она поняла, что английскому посланнику ведомо то, что известно далеко не всякому, а прежде всего – подлинное имя Лии де Бомон. И она вспомнила первую встречу с ней... вспомнила, как прелестная француженка присела перед русской императрицей в реверансе, а граф Михаил Илларионович, запинаясь от волнения, отрекомендовал:

– Ваше величество, позвольте представить вам кавалера Шарля д’Эона, посланника его величества короля Франции!

Санкт-Петербург, Зимний дворец, опочивальня императрицы Елизаветы, 1755 год, чуть раньше описываемых событий

– Не обманул! – разнеженно усмехнулась Елизавета, проводя ноготками по гладкой, словно бы мраморной груди своего нового любовника. – И в самом деле кавалер. Да еще какой гала-антный!

Шарль-Женевьева-Луи-Огюст-Андре-Тимоти д’Эон (Лия де Бомон тож) натянуто улыбнулся: он не понял ни слова, ведь императрица говорила по-русски. Впрочем, она тут же повторила свои слова на французском языке, которым владела весьма изрядно, и Шарль улыбнулся снова: на сей раз довольно.

О да, он имел все основания быть довольным собой, потому что, кажется, вполне удовлетворил эту русскую вакханку. Честно говоря, в первую минуту, когда д’Эон сообразил, зачем императрица решила назначить только что представленного ей французского посланца-посланницу своей ночной лектрисой, он откровенно струсил. Вдобавок всем было известно, что Елизавета ничего и никогда не читала, кроме Священного Писания.

Заметив нерешительность кавалера-мадемуазель, Елизавета сочла нужным набросить легкий флер приличия на свои откровенные намерения.

– Видите ли, шер ами, – сказала она с мягкой, интимной ноткой в своем хрипловатом, волнующем голосе, – один из моих царедворцев, Шаховской, рассказывал мне, как проснулся одним ноябрьским утром... четырнадцать лет назад! – Елизавета чуточку усмехнулась, и д’Эон, который уехал из Парижа должным образом подготовленным по новейшей русской истории, сообразил, на какое именно утро она намекает. – Вернувшись с бала в час ночи, наш сенатор уснул глубоким сном, когда его разбудили удары в ставни. Сенатский пристав явился с призывом: присягать цесаревне Елисавете, только что вступившей на престол. Шаховской немедля ринулся во дворец и встретил там множество народу, которые задавали друг другу один и тот же вопрос: «Как это сделалось?» – «Не знаю!» – звучал один и тот же ответ.