Царское проклятие - [21]

Воротынский даже коня остановил от такого известия.

— Может, брешут людишки? — почти просительно произнес он. — Сам, поди, знаешь, князь, наговорить что хошь можно.

— Может, и так, — охотно согласился тот. — А про животину, кою с крыльца скидывают, тоже брехня голимая, али как?

— То я своими глазами ныне видел, — мотнул головой Воротынский. — Какая ж брехня?

— Вот-вот, — многозначительно поддакнул Палецкий. — А ты не мыслишь, князь, что все его потехи, яко близнята, схожи? Выходит, если одному веришь, то и другое за правду принимать надобно — о том помысли. — И замолчал, давая своему гостю время осмыслить услышанное.

Во второй раз Дмитрий Федорович вернулся к прерванному разговору уже после сытного ужина, когда осоловевшего от чрезмерной дозы выпитого Леонтия Шушерина проворные сенные девки проводили в опочивальню.

— А ты к чему мне обо всем этом сказываешь? — насторожился Воротынский.

— К чему? Да к тому, чтобы ты знал, как я тебе ныне завидую, — с видимым простодушием улыбнулся гостю хозяин терема. — Простор, воля. Знай себе воюй с татаровьем поганым и ни о чем ином заботы не ведай. А тут как ляжешь на перину, так сразу думки поганые в голову лезут. Веришь ли, последний месяц ранее полуночи не засыпал ни разу.

— Так давай махнемся, — предложил с усмешкой Воротынский. — Я в твой терем перейду да в Думу хаживать стану, а ты — в степь. Небось холопов дворовых в избытке имеешь, так что сотню-другую за собой поведешь.

— До первого татарина, — весело засмеялся Палецкий. — Уж больно не свычен я к ратному делу. Опять же тебе, небось, и деревеньки мои подавай, а они у меня все ухоженные — жаль расставаться, да твои необустроенные взамен принимать. Бывал я у тебя как-то, когда в вотчину свою ехал. Недолго, правда, наутро далее уже тронулся, но повидать нестроение успел.

— То не моя вина, Дмитрий Федорович, — помрачнел Воротынский. — У меня ж кто в суседях-то, под Коломной — князь Шуйский, Андрей Михалыч, да монастырь Старолутвинов.

— Это же тот, что святой старец Сергий Радонежский основал? — прищурился Палецкий. — Близ устья Москва-реки.

— Он самый, — со вздохом подтвердил Владимир Иванович. — Старец Сергий, конечно, святой человек был, кто спорит, да у нынешних старцев той святости что-то не видать. Не о молитве мыслят — о доходах одних. Как бы рожь повыгоднее продать, да иное что, да землицы побольше урвать, да людишек на ней поселить. А где их взять, людишек-то? На деревьях, чай, не растут, из земли, яко репу, не вытянуть. Вот и крадут у соседей. За один прошлый год токмо их тиуны свозом[40] у меня двенадцать семей забрали.

— Своз — не кража, — глубокомысленно заметил Дмитрий Федорович. — Тут они в своем праве.

— А мне от того легче? — резонно ответил Воротынский. — Вот и получается, что землицы изрядно, а работать на ней некому. Под той же Коломной я чуть ли не первейший буду, аж полтыщи четей[41] за мной числится, а пашни из нее и сотни не наберется, остальное же перелогом да лесом поросло.

— Мда-а, — сочувственно протянул Палецкий. — Радости тут и впрямь мало. Зато, как я слыхал, батюшка нынешнего великого князя сам к тебе в гости захаживал. Стало быть, ты в чести был.

— Был да сплыл, — хмуро отозвался Воротынский. — Да и не ко мне Василий Иоаннович заезжал, а к отцу моему, да и то мимоходом останавливался, не более.

— Однако ж наследить успел, — лукаво улыбнулся Дмитрий Федорович. — Не иначе как свою мужескую стать испытывал, когда у него и с новой жонкой дела с наследником не заладились[42]. Ты как там, в своих деревнях, схожих с Василием Иоанновичем смердов не встречал?

— О пустом речешь, князь, — озлился Воротынский. — Откуда ж я это могу знать, когда я в ту пору видел великого князи час малый, не более. Опять же случилось это последний раз, погоди, погоди, ну точно, в лето 7037-е[43]. А теперь сочти, сколь времени с тех пор минуло! И ты мыслишь, что спустя полтора десятка лет мне больше нечего делать, как вызнавать — кто от кого и когда родился?!

— Ну-ну. Что-то ты раскипятился не на шутку, — примирительно похлопал его по плечу хозяин терема. — Я ж так просто, для разговору, не более, а ты вона, разошелся.

Больше он и впрямь об этом не заговаривал, продолжал вести себя все так же дружелюбно, а на следующий день перед расставанием посоветовал в Думу со своим делом больше не обращаться, поскольку Шуйские после неожиданной казни Андрея Михайловича сидят тише воды и ниже травы, а потому им не до убиенных холопов покойного родича — самим бы уцелеть.

Супруге же Воротынского он передал знатные, тонкой работы колты, стоившие даже при беглом взгляде никак не меньше нескольких десятков рублей[44], чем немало удивил своего гостя. Кроме того, он преподнес в подарок самому Воротынскому отличную саблю хорошего закала и до того гибкую, что она не ломалась, даже когда Палецкий, довольно улыбаясь, попросил Леонтия Шушерина — у самого силенок не хватало — согнуть ее так, чтобы острие клинка поцеловалось с камнем на узорчатой рукояти.

Ну, это еще все можно было хоть как-то объяснить — все ж таки и впрямь родня, хоть и дальняя, да и то по матерям. А вот точно такая же сабля, разве что с более бедной инкрустацией на рукояти, которой Дмитрий Федорович одарил Леонтия, и вовсе не лезла ни в какие ворота.