Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [55]

   — Лежит наверху, батюшка. Он не придёт на первую панихиду.

   — Вот за делом торопился ехать!.. Вели же звать посадских, княгиня Мария Исаевна.

Дворецкий передал собравшемуся народу приказание князя Василия Васильевича разделиться на пять групп и входить по очереди, сперва старикам, потом, — кто помоложе, и наконец — детям.

Входящие, перекрестившись и поклонившись в землю, прикладывались к ручке малютки. Всё это происходило тихо, с должным благоговением и в совершенном порядке, несмотря на невмешательство градоначальника...

   — Посмотрите, дедушка, — вдруг сказала Марфа твёрдым, спокойным, но каким-то неровным, отрывистым голосом, — посмотрите, сколько набралось народа! Посмотрите, сколько стариков и старух!.. Какие все они старые! Однако они пережили мою Еленку! Они вон двигаются, кланяются, прикладываются к ней, а Еленка моя лежит без движения! Еленки моей нет больше на свете!..

Ни князь Василий Васильевич, ни иеромонах Савватий не заметил, что этот ропот на долговечность стариков мог косвенно, но больше всех относиться к ним двум. Марфочка и подавно не замечала этого: мысли её то были сосредоточены на гробике дочери, то беспорядочно перебегали от одного предмета к другому...

   — Отец Савватий, — продолжала она, показывая головой на иеромонаха, — часто говаривал, что если мы чего с верой и усердием просим у Бога, то Бог исполняет нашу молитву... Другой раз он говорил, что Бог, любя нас, не всегда исполняет нашу просьбу, так же точно, как нежный отец. Как бы ни просил ребёнок дать ему змею в руки, не даст ему змеи. Отец Савватий говорит, что часто мы сами не знаем, чего просим у Бога... Уж я ли не молилась о сохранении моей Еленки!.. Неужели, отец Савватий, прося у Бога не отнимать у меня данной мне Им Самим дочери, неужели вы думаете, что я просила у Него змею?

Отец Савватий, не столько твёрдый в догматических тонкостях богословия, сколько в нравственных истинах Евангелия, сквозь слёзы смотрел на несчастную, обезумевшую от горя мать, по-видимому так хладнокровно и даже так рассудительно говорящую о своей потере; её вопрос, на который нельзя было иеромонаху отвечать иначе как давно избитыми общими местами, поставил его в затруднение.

   — Марфа, — тихо сказал ей дедушка, — я знаю, что никакие утешения не могут облегчить твоё горе. Я знаю, — и отец Савватий тоже знает, — что бы ни говорили тебе, — твоё горе всё-таки останется величайшим горем в мире; оттого и не говорили мы тебе ничего... Ты упрекаешь стариков, что они переживают детей; спроси-ка у них, счастливее ли они тех, кого переживают. Мне восемьдесят лет, Марфа, отец Савватий ещё старше меня, и оба мы пережили твоего ангела...

   — Дедушка! Рразве я о вас говорила?.. Я говорила вон о тех ненужных стариках, которые целуют Еленку...

   — Знаю, что не об нас, Марфа, — отвечал князь Василий Васильевич, — мне самому только в эту минуту пришло в голову применить твои слова к нам. Отец Савватий тоже не мог принять их на свой счёт...

   — Княгиня Марфа Максимовна, — сказал отец Савватий, — если б тебе было не восемнадцать лет, то ты бы не брала на себя решать, какие старики нужны на земле и какие не нужны; ты предоставила бы это провидению Божьему: оно одно безошибочно судит, кому пора отдохнуть и кому надо ещё поработать... Если б ты хоть немножко знала жизнь, княгиня Марфа Максимовна, ты не считала бы её лучшим даром Божиим и так горько не завидовала бы тем, кого Бог надолго оставляет в этой юдоли скорби и плача. Суди по самой себе: при теперешнем настроении твоего духа, не считала ли бы ты себя счастливой, если б ты умерла семнадцать лет тому назад?

   — Разумеется, это было бы для меня большое счастие, даже теперь я была бы рраца...

   — Ты говоришь, «разумеется», а между тем ты переживаешь свою первую, может быть, свою единственную скорбь... А спроси у деда твоего, спроси у меня, у любого из этих ненужных стариков, собравшихся из любви к тебе помолиться за твою дочку, спроси, сколько мы на нашем веку перенесли таких скорбей, как твоя теперешняя, от которой ты рада бы умереть хоть сейчас же. Однако мы живём, переживаем всё и всех; не успеем иногда порадоваться рождению младенца, как нам приходится, — как теперь, — плакать над его могилой. Мы живём и всё больше и больше втягиваемся в жизнь, сожалея, что не умерли прежде и боясь умереть теперь... Видала ль ты, княгиня Марфа Максимовна, как иногда на Пасху выпадет снег и как этот чистый, белый снег покроет глыбы старого, зимнего снега?

   — Видала, — машинально отвечала Марфочка.

   — Заметила ли ты, — продолжал отец Савватий, — что тогда, при утреннем морозе, зима, кажется, снова установилась, но вот взошло весеннее солнце, и новый чистый снег тут же пропал бесследно, а старые глыбы залежались где-нибудь в углу, смешались с грязью, покрылись ледяной корой и долго, долго не тают.

   — Ты говоришь, что рада бы умереть сейчас же, Марфа, — сказал князь Василий Васильевич, — да, наше собственное горе делает нас безжалостными к горю других! Счастливы, конечно, младенцы, умирающие, как твоя Еленка, не имея никакого понятия о смерти; легко умирается и в твои годы, когда не имеешь ни больших грехов, ни большого страха суда Божьего; а каково было бы нам всем потерять тебя, Марфа? Каково мне было бы пережить ещё это последнее горе и не иметь впереди никакого утешения, кроме той же самой смерти, но с ответственностию — и какой ответственностию— за долголетнюю жизнь?..