Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [53]

Князь Михаил начал читать громко, внятно, останавливаясь на самых подлых местах доноса, чтобы взглянуть на мины слушателей. Лицо Анны Павловны при этих самых подлых местах казалось сконфуженным; но Спиридон Панкратьевич чем больше продолжалось чтение, тем смотрел бодрее; он знал, что князь Михаил Алексеевич не изменит своему слову и что всё мщение его ограничится этими пустяками. В двух местах, однако, а именно там, где сказано, что княгиня Мария Исаевна дурная женщина, и особенно там, где испрашивается указ подвергнуть князя Василия Васильевича допросу, автор доноса счёл полезным изобразить раскаяние: он начал отрывисто всхлипывать, как будто икает, и громко сморкаться, как будто от насморка, но князь Михаил попросил его сидеть потише, и икота и насморк прекратились.

По окончании чтения князь Михаил смял в комок лежащие перед ним бумаги и бросил их в только что истопившийся и покрывающийся пеплом камин. Пламя живо охватило свою жертву и погасло, истребив меньше чем в полминуты плоды трёхмесячных трудов Спиридона Панкратьевича.

   — Теперь, — сказал князь Михаил, — можем продолжать наш давешний разговор о Пете: вы говорили, что желаете оба поместить его в Киль, к герцогине Гольштейнской.

   — Как, ваше сиятельство, — сказала Анна Павловна, непритворно удивлённая таким великодушием, — неужели это была не шутка? Неужели после поступка Спиридош... моего мужа, вы согласитесь заботиться о помещении нашего сына?

   — Я сказал, что не хочу мстить вашему мужу, тем меньше захочу я мстить вашему сыну, который, вероятно, не участвовал в написании доноса... Подойди ко мне, Петя, — сказал князь Михаил дремлющему на диване мальчику.

Петя, не совсем ещё проспавшийся от наливки, начал вытягиваться, раза три зевнул и, переваливаясь с бока на бок, подошёл к князю Михаилу.

   — Хочешь ли, — спросил он у Пети, — ехать со мной в немецкую страну и поступить там в ученье?

   — Хо-о-чу! — отвечал Петя.

   — И тебе не жаль расстаться с отцом и матерью?

   — Мамку жаль маненько, а тятеньку чаво жалеть! Он больно зороват. Всё дярётся; вот и давя ударил меня ногой по...

   — Это он так, спросонья говорит, ваше сиятельство, — прервал Спиридон Панкратьевич, — я, конечно, иногда употребляю с ним благоразумную строгость, без этого нельзя, хочу, чтоб он рос честн...

   — Я это уже слышал, но не в этом дело, — отвечал князь Михаил, — я замечаю, что он научит молодых герцогов не самому изящному русскому языку; ну, да это не беда: учитель будет поправлять их. В июле или в августе я опять еду за границу; в начале июля, следовательно, надо, чтоб Петя был в Петербурге, не то ваканция займётся.

   — Непременно будет, ваше сиятельство, — сказала Анна Павловна. — Я сама доставлю его. Как благодарить нам.

   — Никак... прощайте. Я очень устал с дороги и хочу спать.

Сумароковы встали и, прощаясь, продолжали кланяться и рассыпаться в благодарениях. В это время княгиня Марфа, бледная, испуганная, вбежала в залу.

Князь Михаил вместе с женой побежал наверх. Сумароковы уехали.

   — Ну не дурак ли? — сказал Спиридон Панкратьевич своей жене, когда они отъехали шагов на пятьдесят от княжеского двора. — Имел в руках такое письмо и сжёг его, и улик против меня теперь никаких нет!.. Уж я не говорю старому князю, а покажи он это письмо хоть Сысоеву, то пропали бы мы навсегда, а он сжёг его. Право, дурак!.. Да ещё Петю к ирцагине немецкой везёт... ведь ирцагиня — это, почитай, та же королева, только мудрено выговорить. А ты, Петька, у меня забудь, как в гостях вздор говорить да допьяна напиваться; ты думаешь, я не видал, как ты к малиновке-то присуседился. Уж только так, на радости спускаю тебе, а вперёд держи ухо востро!

ГЛАВА VIII КОНЕЦ ОПАЛЕ

Прибежав наверх, князь Михаил и княгиня Марфа нашли свою дочь в безнадёжном положении: багровые, тёмно-синие пятна выступили на её лице, шее и груди; всё тело её, кроме рук и ног, горело. Руки и ноги были ледяные; дыхание мало-помалу прекращалось; раскрытые глаза налились кровью; густая, красноватая пена показалась изо рта. Признаков жизни не оставалось никаких, кроме судорожных, всё реже и реже повторявшихся подёргиваний челюсти.

Легко представить себе, но трудно выразить отчаяние отца и матери. Отец, до крови прикусив нижнюю губу, нагнул высокий стан свой над колыбелью дочери; слёзы крупным и частом градом лились на умирающую девочку, которая часа три тому назад так весело играла и прыгала у него на коленях. Марфа без слёз смотрела на свою Еленку, изредка вытирая пену у её ротика и повторяя мужу, чтоб он не плакал на больную, а то, может, ещё больше простудить её.

Судьбы Божии неисповедимы. К утру по всей Пинеге разнёсся слух о смерти маленькой княжны. Все, и старые, и молодые, жалели княгинюшку, которая в пятимесячное пребывание своё в Пинеге сумела снискать любовь всех жителей.

   — Слышала ль, Агафья Петровна, — говорила Фадькина мать старой дьячихе, куме своей, — слышала ль, какое горе на княжеском-то дворе?

   — Как не слыхать, кумушка! — отвечала Агафья. — Чуть свет прибежал к нам твой Фадька, разбудил Захарку и Ваньку, и ну втроём реветь: уж больно им