Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [48]

   — Если угодно будет вашему сиятельству, — отвечал Спиридон Панкратьевич, — то и я, и Анна Павловна, и сын наш с глубочайшей признательностию прослушаем это замечательное течение.

   — Что касается до меня, — сказала Анна Павловна, — то я с большим аньтересом выслушаю всё касающее этой реки и вашей мадамы. Какая, однако, у вас, матушка княгиня, удивительная память!

   — И ты, Петя, слушай, — сказала княгиня Мария Исаевна, когда я была маленькая, то всегда со вниманием слушала то, что говорили взрослые, и детей своих на этом воспитывала: кто бы вам что ни говорил, дети, но если взрослые говорят вам дело, то вы должны слушать их. Но нынче век не тот, — прибавила княгиня Мария Исаевна, видя, что Петя устремил глаза не на неё, а на середину стола.

   — Слушай об Уларе, пострелёнок! шепнул Спиридон Понкратьевич своему сыну.

   — Да, господа, — продолжала княгиня, — Луара — река замечательная: это самая большая река Франции. Мадам Мариво родилась на берегу Луары, в Шатильоне, соседи наши по необразованности звали её Марией Ивановной... а как, вы думаете, её звали?

   — Габрилет, — живо подхватил Спиридон Панкратьевич и сделал мину, что вот, мол, я какой: хоть и не очень хорошо, а всё-таки знаю по-французски.

При входе в гостиную князя Василия Васильевича с Марфочкой разговор о Луаре прекратился. Сумароковы, муж и жена, встали и начали приветствовать князя с приездом его внука. Петя тоже встал и, пользуясь удобным случаем, очень искусно сманеврировал: он наполнил свою чайную чашку малиновкой и начал понемножку прихлёбывать из неё, как будто запивая чаем данные ему княгиней Марией Исаевной пирожки.

   — А варенья тебе давали? — спросила княгиня Марфа Максимовна у Пети.

   — Нет, не давали, да я и не больно хочу его; у меня и то в животе режет: больно много эвтого чаю выпил. А вот, княгинюшка, кабы ты пряничков пожаловала, так я их в карман бы захватил.

Спиридон Панкратьевич издали, лицом и руками, подавал сыну неистовые сигналы. Но малиновка так скоро подействовала на мальчика и привела его в такое бодрое расположение духа, что он, смеясь во всё горло, распахнул кафтан, растопырил оба кармана в панталонах и бесцеремонно поднёс их, один за другим, к молодой княгине, которая и наполнила их пряниками, орехами, сушёными сливами и всякой всячиной.

Что это ты такой весёлый, Петя? — спросила она. — Чему обрадовался?

   — Посмотри-ка, княгинюшка, — отвечал Петя, показывая на тятеньку, — посмотри-ка, как он кривляется, ишь, как его коверкает!

   — Напрасно изволите беспокоиться, ваше сиятельство, — сказал Спиридон Панкратьевич молодой княгине, подойдя к ней и к своему сыну. — Петя и без того доволен вашим угощением, он совсем не жаден и завтра же, как встанет, раздаст все эти лакомства посадским детям; он у нас предобрый мальчик растёт, — прибавил Сумароков, погладив сына по головке, и, перед тем как отнять руку, крепко дёрнул его за ухо. — Зареви только, скотина, — будет тебе ужотка: как Сидорову козу отдеру!..

А! Вот наконец и наши охотники! Здравствуй, Миша, — сказал князь Василий Васильевич, обнимая внука, — заждались мы тебя. Уж с каким нетерпением ожидала тебя мать, кабы ты знал, а ты уехал, не повидавшись с ней, да ещё и жене запретил... ну, видно, хорошие привёз ты вести: даже дядя ликует.

Действительно, князь Михаил Васильевич был неузнаваем. Ещё с молодых лет (читатель, может быть, помнит это) он был подвержен припадкам ипохондрии. В течение двадцати четырёхлетней ссылки болезнь эта приняла такие размеры, что ему случалось по целым месяцам ни с кем не сказать ни слова; даже Марфочка — общая любимица, была ему не мила во время этих всё чаще и чаще повторяющихся припадков. На охоту, одно из присоветованных ему средств лечения, он ездил нехотя, без малейшей надежды облегчения и только оттого, что дома оставаться ему было ещё жутче.

Узнав привезённое племянником известие, он, как всегда ипохондрики, вдруг перешёл из одной крайности в другую: стал чрезвычайно весел, шутил и смеялся всю дорогу из леса до дома, сделал десятка два французских каламбуров, составил десятка два планов своего отъезда и объявил наконец, что завтра же он едет в Петербург, — квартиргером будущего великого канцлера, обер-гевальдигером генералиссимуса всевозможных армий, гоф-фурьером первого министра всевозможных министерств и фельдъегерем яренского, пустозерского и пинежского наместничеств.

   — Русский царь, — заключил он, — не может дурно принять меня со всеми этими немецкими чинами, которые он так любит...

   — Ну, Миша, — сказал князь Василий Васильевич, — я вижу, что, кроме твоей матери и меня, все знают твою новость; поделись же ею наконец и с нами; садись вот здесь, около меня, и рассказывай.

Князь Михаил Алексеевич взглянул на Сумароковых.

   — Ничего, не стесняйся их присутствием: хороши ли, дурны ли твои новости, Сумароковы, — я в этом уверен, — выслушают их с большим участием. Не правда ли, Сумароков, и ты, и жена твоя принимаете в нас большое участие?

   — Точно так, ваше высокосиятельство, — отвечал Сумароков, думая, что если князь Репнин в письме своём назвал князя Михаила Васильевича «его сиятельство», то для князя Василия Васильевича этого титула слишком мало. — Точно так, преданность наша к высокосиятельному дому вашему давно известна всему городу; не следовало бы и не время докладывать теперь; но мы не мало пострадали за эту преданность от начальника нашего Сысоева, человека вздорного и вообще вашему высокосиятельству недоброжелательного...