Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [35]
— Да ещё скажу тебе, Спиридоша, напрасно ты так расхвалил молодую княгиню Марфу Максимовну. Эка невидаль! Только об ней и сказать можно, что молода да смазлива: а обращения настоящего она тоже не знает: даже тётушкой меня не зовёт; а ведь я ей, кажись, не чужая: мой дед, Иван Фёдорович Квашнин, был двоюродный дядя отцу старой княгини, её свекрови...
— Знаю, Анна Павловна, да ведь она по себе не Квашнина, а Хвостова; так какая ж ты ей тётка?
— Не отсох бы авось язык тёткой назвать! Да и хитра она не по летам: я знаю, что она терпеть не может свекровь свою и на днях как-то, — к слову пришлось, — говорю ей: «Что это, мол, на старую княгиню на Марию Исаишну никто не угодит?..» А она мне: «Вы, говорит, Анна Павловна, со мной об этом не говорите: не наше, говорит, дело судить матушку моего мужа». А когда княгиня Мария Исаишна вошла в комнату, она ей что-то залепетала по-немецкому: должно быть, сосплетничала, однако ж та — ничего...
Слушая жену, Сумароков в то же время с авторским удовольствием перечитывал свой донос.
— А как ты полагаешь, Анна Павловна, посильнее будет наш князь Репнин, чем эти ссыльные Голицыны, и сделает он по моему письму или нет?
— Конечно, сделает; и в Архангельск тебя начальником, на место Сысоева, посадит. Давно бы тебе попроситься туда. А ты бы, Спиридоша, — ещё лучше, — попросился в новый царский город; говорят, растёт не по дням, а по часам.
— Со временем и в Петербург попросимся, со временем...
Оставим на время честолюбивую чету Сумароковых мечтающей и предающейся надеждам на скорое повышение и возвратимся в кабинет князя Василия Васильевича Голицына, которого в начале первой главы этого рассказа мы оставили читающим трагедию Расина.
В то время как забытая нами и давным-давно насквозь прозябшая Дуня недоумевала, успеет ли она сбегать погреться домой, или уж лучше дождаться ей пушки, в кабинет князя Василия Васильевича вошла высокая, стройная и очень красивая женщина, отчасти уже знакомая читателю по письму Сумарокова к князю Репнину. Не поклонясь деду, она подошла к нему сзади и, слегка нагнувшись над его белыми волосами, громко поцеловала его в лоб.
Старик приподнял голову, пристально посмотрел в большие голубые глаза внучки и поцеловал её сперва в лоб, потом в оба улыбающиеся глаза.
— Здравствуй, Марфа, — сказал он, — послушай, как хорошо.
И он громким и твёрдым, совсем не стариковским, голосом прочёл несколько стихов из монолога Агриппины Нерону.
— А что, — спросил он, кладя книгу на стол, — свекровь бранила тебя нынче? Хорошо, что её нет здесь: опять досталось бы тебе за то, что ты так фамильярно со мной поздоровалась, а не поклонилась в пояс, как она учила тебя.
— Да ведь я знаю, дедушка, — отвечала княгиня Марфа Максимовна, улыбаясь и показывая два ряда жемчужин в коралловой оправе, — я знаю, что когда вы читаете Ррасина, то вам не то что в пояс, хоть в ножки поклонись, так вы не заметите.
Княгиня Марфа Максимовна картавила на букве р, и дедушке этот недостаток очень нравился.
— Ррасина, — повторил он, передразнивая внучку. — А вот теперь гррубишь дедушке: эй, свекрови пожалуюсь!
— А я не боюсь свекррови; мы нынче с ней большие приятельницы: с утра вместе печём ватрушки и готовим тесто для блинов.
— А Харитоныч?..
— Харритоныч недавно только возвратился от обедни.
— А ты и у обедни не побывала, безбожница!
— Нельзя было, дедушка: Еленка опять всю ночь плакала и только под утро заснула; мне и самой хотелось причастить её перед постом, да слишком холодно нынче...
Да, дедушка, я пришла сказать вам, что дети... что шалуны, — прибавила она, вспомнив, что дедушка звал их всегда шалунами, — уже давно собрались и катаются с горы. Позвольте впустить их в застольную, не то они замёрзнут.
А ватрушки готовы?
— То-то и дело, дедушка, что не все готовы; сбитень готов, калачи тоже, ещё с утра принесли... если детям, шалунам, дать сбитень на этом морозе, так они как раз простудятся.
— Вольно им так рано собираться: ещё полчаса до пушки, — сказал князь, взглянув на большие, в футляре из чёрного дерева стенные часы, ввинченные в один из углов кабинета. Часы эти, работы амстердамского мастера Фромантеля, были привезены старому князю внуком его князем Михаилом из-за границы.
Князь позвонил.
— Скажи шалунам, — проговорил он вошедшему слуге, — что молодая княгиня приказывает им всем войти в застольную погреться и пить сбитень, в ожидании блинов, ватрушек и лотереи.
Молодая княгиня взяла дедушкину руку и нежно поцеловала её несколько раз.
— Благодарю вас за любовь вашу, дедушка, — сказала она.
— Что это тебе вздумалось? Разве ты теперь только заметила мою любовь?
— Не теперь только... но могу ли я не ценить, что вы по первой моей просьбе разом нарушили два коренных закона дома: не кормить посадских детей до полудня и не пускать их в наши ворота.
— А как бы умно было отказать тебе в этом: что бы ты подумала, если б я из упрямства или хоть бы для соблюдения заведённого порядка морозил детей, когда тебе хочется погреть их? Да тебе, моя Марфочка, не только в этих пустяках, ни в чём не может быть от меня отказа.
