Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [113]

Положение Серафимы Ивановны становилось чрезвычайно критическим: из полученных ею от Чальдини десяти тысяч ливров у неё, по выкупе мнимого ожерелья, оставалось меньше трёх тысяч, а с неё требуют двенадцать, и требуют немедленно. Не отдать — продадут всё с молотка, а там в одном носильном платье перебирайся хоть на мостовую.

Как ни уговаривала, как ни упрашивала она пристава, ей удалось, — и то после долгих с его стороны колебаний, — добиться только того, что он покуда удовольствуется её письменным обещанием не выезжать из дому до уплаты всех двенадцати тысяч сполна.

Само собою разумеется, что устранение колебаний учтивого пристава не обошлось ей даром. Чтоб успокоить его возмутившуюся совесть, она предложила было двенадцать ливров, но означенная совесть могла окончательно успокоиться только тогда, когда владелец оной получил десять луидоров.

Зато поклоны пристава сделались ещё ниже прежнего, и предложения им услуг всякого рода так и посыпались одно за другим.

— Вот какой услуги попрошу я у вас, — сказала Серафима Ивановна, — поезжайте как можно скорее на улицу Ришелье, в гостиницу «Испания» и попросите ко мне, — тоже как можно скорее, — доктора Чальдини. Да, кстати, пришлите мне вашего адвоката. Вы понимаете, что это гнусное дело с ожерельем я не могу оставить без последствий. Надеюсь на вас, если и вы меня обманете, то я уж и не знаю, что мне думать о здешних людях! Кажется, вам не за что и незачем меня обманывать...

Серафима Ивановна, горько плакала, говоря это, и жалка же была она. Право, жалка!.. Так всегда бывает: обижай, тиран, беспощадно всех, кого можешь обижать и тиранить безнаказанно; а приди своё горе, хоть сносное, хоть денежное, и куда как трудно перенести его на себе; куда как трудно признать его заслуженным.

ГЛАВА VI НАКОНЕЦ В СОРБОННЕ

Чальдини очень удивился, увидев перед собой судебного пристава, низко раскланивающегося и с большим жаром говорящего. Из всех речей его он понимал только слова: мадам Квашнина, но чего пристав желал от неё и зачем он так подробно о ней рассказывал, — этого Чальдини отгадать никак не мог. Ему пришло в голову, что пристав желает иметь адрес Квашниной, и он показал ему этот адрес в своей записной книжке.

   — Да, да! Конечно, — сказал пристав, — поедемте скорее!

К счастию, в гостинице, где остановился Чальдини, большая часть прислуги умела говорить или по-испански, или по-итальянски. Французский язык не был тогда таким обязательным, как он сделался теперь, и испанские гранды, заезжавшие в гостиницу «Испания», так же мало стыдились говорить с французами через переводчика, как ныне постыдился бы французский вельможа, приехавший в петрикеевский трактир и не умеющий без переводчика заказать себе обед.

Переводчик явился в лице помощника дворецкого, Жерома. С первых же переведённых им слов пристава Чальдини понял, что ему надо поспешить на помощь к Серафиме Ивановне.

Он застал её чрезвычайно унылой и в самом смиренном расположении духа: без крика и без брани, но с горькими слезами, не сдерживаемыми даже присутствием слуги-переводчика, рассказала она доктору все свои новые несчастия.

   — Конечно, — прибавила она, — я могу выиграть процесс. Я должна его выиграть, если здешние суды имеют малейшее понятие о справедливости; но на это нужны и деньги, и время; а у меня ни денег, ни времени нет. С меня требуют сейчас же двенадцать тысяч ливров, а у меня с небольшим три осталось. Посоветуйте, что мне делать, доктор: не даст ли Лавуазье под ваше поручительство?

   — Скажите синьоре, Жером, что я в состоянии помочь ей, не прибегая для этого к займу у господина Лавуазье: мои деньги лежат в его конторе; я напишу несколько слов его приказчику Бианки, сделаю надпись на векселе, и пусть пристав хоть сейчас же едет за получением требуемых с синьоры Квашниной двенадцати тысяч.

Услыхав, что по простой надписи, сделанной доктором на векселе, вексель мгновенно обратится в пятьсот луидоров[68], пристав с благоговейным восторгом осмотрел этого чудотворца и мысленно решил, что он если не волшебник, то по крайней мере принц крови, так, ради шалости, нарядившийся в чёрный докторский костюм. Чальдини сел писать. При каждом росчерке его пера поклоны пристава, онемевшего от избытка уважения, делались всё чаще и чаще, всё ниже и ниже. Последний поклон, чуть ли не земной, сделан был одновременно с последним росчерком на векселе.

В том, что уплата по надписи принца Чальдини будет сделана, пристав, с опытностию своей в людях или, вернее сказать, с чутьём своим на денежных людей, сомневаться не мог. «Какая бы неволя, — думал он, — его королевскому высочеству беспокоиться давать свою подпись и делаться солидарным плательщиком по векселю, за который, без этой подписи, он не отвечал бы...»

По уходе пристава Серафима Ивановна, вся ожившая, обратилась к переводчику:

   — Передайте доктору, Жером, что я никогда не забуду его услуги, и спросите его, чем бы я могла доказать ему мою благодарность.

   — Скажите синьоре, — отвечал Чальдини, — что я никакой особенной услуги ей не оказал, что, зная её состояние, я ничем не рискую, взяв часть моих денег у банкира и помещая их на тех условиях к госпоже Квашниной. Лавуазье платит мне пять процентов в год. Вероятно, и