Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [109]

   — А что вам пишет дедушка о себе? Здесь ходят слухи, что он скоро опять будет первым министром.

   — Дедушка ваш о себе пишет мало; все они, пишет, здоровы и надеются скоро возвратиться в Москву... О вас же он пишет очень подробно; удивляется, что вы ещё не в Сорбонне...

   — На днях, недели через две, поступлю в неё, — Расин сказал, что сейчас после Нового года он свезёт меня к своему другу Арно, у которого я буду помещён пансионером.

   — Арно?! Да ему восемьдесят лет! До пансионеров ли ему?

   — Правда, что он очень стар, но Расин говорит, что нигде не учат так хорошо, как у него. Многие из его пансионеров вышли в люди. Я уже был у него и познакомился с будущими моими товарищами: премилые молодые люди; там и старший сын Расина воспитывается. Пансионом заведует аббат Ренодо, который читает латинский и греческий языки в Сорбонне. Дедушка, верно, порадуется моему помещению.

   — Конечно, дедушка будет им очень доволен. Можно сказать спасибо Расину. По мне, это гораздо лучше, чем жить у графа Шато Реньо. Эти моряки, кроме математики, ничему не учатся, а дедушка ваш и отец всегда желали, чтоб вы особенно хорошо учились по-латыни.

   — Да! А царь Пётр Алексеевич велел мне учиться математике; но я не буду учиться ей; терпеть её не могу; даже что знал, позабыл. Недавно мы делали с Альфредом вперегонки деление на две цифры. Он своё сделал и верно, и скоро, а я бился-бился, да ещё и наврал... Отчего это царь Пётр думает, что математика так нужна для войны? Тут нужны только храбрость, ловкость да сметливость, мне это сам Гаспар сказал.

   — Вы и без Гаспара доказали это с любезной тётушкой. Что это вы сделали с её носом? Приказчик Лавуазье смеялся как сумасшедший, рассказывая мне ваши подвиги... Да неужели нельзя было отбиться от тётушки, не изувечив её носа?

   — Никак нельзя было. Она бы непременно выцарапала глаза Анисье. Кабы вы видели, какая она была злая! Хуже, чем в Бердичеве: помните?.. Так и вцепилась в Анисью, а Анисья бледная, худая... А! Вон и мадам Расин едет, — вскрикнул Миша, побежав к ней навстречу, — я вас представлю ей, вы увидите, какая она милая...

В гостиную вошла высокая, полная, лет тридцати пяти женщина с добрым, когда-то прекрасным лицом и, поцеловав Мишу, с приветливой улыбкой обратилась к Чальдини на плохом неаполитанском наречии, более похожем на испанский, чем на итальянский язык. Известно, что в царствование Людовика XIV испанский язык был при его дворе в большой моде.

   — Мы очень рады, кавалер, видеть вас в нашем доме. Наш маленький постоялец так часто говорит о вас и о своей к вам привязанности, что мы полюбили вас заочно и с нетерпением ожидали вашего приезда в Париж. Прошу садиться. Расин поехал в Версаль и разве часам к шести, к обеду, возвратится. Надеюсь, что вы дождётесь его. Он не меньше меня будет рад с вами познакомиться.

Обворожённый любезностию хозяйки, Чальдини с первых же слов разговорился с ней, как с давно знакомой: главный предмет разговора составляли опала семейства Миши, удивление, что Мишино воспитание было поручено такой странной женщине, как госпожа Квашнина, и, наконец, сражение племянника с тёткой.

   — Я слышала, — сказала мадам Расин, — что полиция вмешалась в это дело; что и кухарка, и домовладелец жаловались на госпожу Квашнину и что она получила приказание выехать из Парижа в течение трёх суток.

   — Это невозможно, — возразил Чальдини, — я видел её два часа тому назад, она так больна, что ей и думать нельзя об отъезде.

   — Если она больна, — отвечала мадам Расин, — то ей, конечно, дадут отсрочку, но покуда за ней строго будут присматривать.

К обеду приехал Расин и с ликующим лицом объявил, что к Новому году он будет назначен камер-юнкером.

Странные, необъяснимые в великих людях противоречия. Расин гордится, что он камер-юнкер у Людовика XIV, Вольтер огорчается, что Фридрих II отнял у него камергерский ключ!!!

Уходя после обеда от своих гостеприимных хозяев, Чальдини спросил Мишу, не хочет ли он на следующий день утром съездить вместе с ним к тётушке проститься.

   — Кстати, — прибавил он, — вы мне послужили бы переводчиком.

По лицу Миши было видно, как неприятно ему это предложение, но после услуги, оказанной доктором Анисье и Анюте, он считал себя не вправе отказать ему в чём бы то ни было. Мадам Расин выручила его:

   — Зачем вы хотите, чтоб они ещё виделись, синьор Чальдини? Госпожа Квашнина скоро уедет, и... Бог с ней! Хотя в этой печальной катастрофе, в драке с племянником, виновата она, а не он, однако и ему должно быть тяжело смотреть на неё в таком виде, как она теперь.

   — Мне хотелось бы хоть кое-как помирить их, — отвечал Чальдини. — Впрочем, вы правы, синьора. Отношения их прервались таким трагическим образом, что лучше им не возобновляться. Мир между ними был бы именно кое-какой, вообще с подобной женщиной настоящий мир невозможен: эта женщина — воплощённая ложь, злость, грязь и вместе с тем тупоумие, доходящее до пошлости, лучше вам никогда и не встречаться с нею, друг. А переводчика я себе другого поищу, — прибавил Чальдини, улыбаясь и пожимая руку, протягиваемую ему Расином.