Царский духовник - [5]

Скорбно чело наморщив, слушал старый священник гостя московского, а как сказал тот про колокол соборный, перекрестился в испуге старец.

- Ужели колокол упал? Ведь то примета недобрая!

- Да и впрямь вышла она приметой недоброй! - ответил гость московский. - С той поры начал царь Иоанн Васильевич на остальных бояр гнев держать, невзлюбил он боярина Федорова Ивана Петровича, князя Юрия Темкина, боярина Нагого да и дядю царицыного Григория Юрьевича Захарьина… Не стал он тем добрым боярам веры давать, не стал их слушать, одному злому советчику внимает он теперь - князю Юрию Глинскому… А князь Юрий учит государя юного немилостивым быть, распаляет его на гнев и опалу… Вот хоть бы я теперь, отче, зачем к воеводе новгородскому послан? Везу я грамоту от князя Глинского, а что в той грамоте, хоть не читал, а знаю! Как позвал меня князь Юрий и грамоту отдавал, похвалялся он боярам-приятелям, что наказ шлет воеводе: не щадить новгородцев мятежных и никакой воли им не давать… А пошлют новгородцы челобитье царю - то же с ними будет, что и с челобитчиками псковскими… Таковы-то дела на Москве, отец святой!

Долго молчал старый священник; скорбно стало лицо его благостное, омрачился взор его светлый, и подметил заезжий молодец, что слеза горючая упала на его бороду седую…

- А я-то, грешник, ничего не чаял! Экая беда настала на Руси святой! А скажи мне, молодец, ужели нет близ царя советчика доброго из духовных, коли миряне греху предались? Чай, духовник царский мог бы юного государя наставить.

- Есть у царя юного духовник, - отвечал тихо Данила Адашев. - Да тот духовник сам в мирское дело вмешался: стал князьям Глинским перечить и царя молодого на гнев наводить… Только не одарил Господь его кротостью и разумом светлым; сильно он царю Иоанну Васильевичу докучает, и не любит его юный царь, и не слушает…

Еще более запечалился старый священник. Не стал он дальше сына боярского ни о чем спрашивать; да и сам Данила Адашев долгой беседою притомился; сказалась и дорога дальняя.

- Ну, отец святой, вдосталь мы с тобой наговорились; теперь и отдохнуть нехудо.

Указал старый священник гостю московскому на лавку широкую и молвил ему радушно:

- Отдохни, добрый молодец, а я коней твоих покормить велю, чтобы легче им было опять в далекий путь пуститься.

Сказал Данила Адашев старому священнику спасибо за хлеб, за соль, улегся на лавку и скоро сном забылся.

Когда жара спала, разбудил старый священник гостя молодого, и живо собрались путники в дорогу. Поцеловал сын боярский руку у пастыря доброго, вскочил на коня, и умчались московцы втроем по дороге новгородской. Проводил их старик взором задумчивым, вослед им перстами бледными святой крест сотворил… А потом надвинул он на кудри свои белые шляпу ветхую, взял посох простой деревянный и медленными старческими шагами вышел из села. Направился старик по берегу волховскому; то взбирался он на холмы крутые, то проходил мхами болотными, то в песке прибрежном вязли ноги его… Долго шел старый священник, совсем уже село скрылось, совсем уже безлюдные места пошли. Вот зазеленела впереди горка высокая, частым березняком поросшая, поднималась та горка как раз над быстриной реки привольной, Волхова глубокого, крутым песчаным обрывом заканчивалась она с речной стороны, а с других сторон примыкали к густому березняку молодые свежие рощицы: были в них и осинник, и ольха, и сосна, и ель, и всякий кустарник ягодный. Знал, видно, старец тропку тайную, что вела через заросль частую на самый верх горы высокой. Где нагибаясь, где посохом ветви отклоняя, пришел он в самую гущу леса березового, еще малость вперед двинулся - и открылся перед ним у самых ног его обрыв песчаный, береговой. Стоял старик на малой полянке, в траве сочной, укрытый, как шатром живым, навесом листвы свежей. Прямо перед ним темнел вековым бором берег противный, пенились и сверкали на солнце быстро бегущие волны речные, доносились их журчание да щебетание птиц лесных…

Была эта полянка любимым убежищем старого священника, когда донимали его мысли скорбные, когда печаль глубокая за грехи мира сего отягощала сердце его благое.

В такие дни подолгу просиживал старец на обрыве своем любимом, молился в безлюдье лесном, взывал от немощи своей земной к Господу. Никто никогда не тревожил здесь старца, и сам про себя именовал он это место укромное своей моленной тихой.

На сей раз пришел старый священник в убежище лесное, обуянный скорбью великой, никогда не испытанной… Речи гостя заезжего не давали покоя старику; мысли горестные одна за другой пробегали в его голове многодумной… Без молитвы обычной лег он на траву шелковистую, густую и, глядя на красоту мира Божиего взором невидящим, предался печали глубокой…

“Значит, гибель приходит государству Московскому! Сколько лет уже царит в нем безначалие великое, своеволие бояр кровавое… При княгине Елене творили смуту и ссору любимцы ее, Телепнев-Оболенский да Глинские… То, что сделал для Руси дед государев, мудрый владыка Иоанн III, то, что довершил вслед за отцом боголюбивый государь Василий Иоаннович, - все это прахом пошло! Не стало мира на великой земле русской, умалилась сила ее, не стало суда справедливого, корысть и насилие воцарились на ней…”.