Царский духовник - [27]

Стали сквозь толпу пробираться к боярину старцы да больные; окинул их Алексей Адашев глазом зорким и выбрал одного старца ветхого, в сединах белее снега зимнего, со станом, годами долгими согнутым. Кивнул ему головой царский окольничий и к себе позвал.

- Говори, старче, в чем твоя жалоба?

Прослезился старик, кое-как поклонился, сколько спина дозволила, и начал шамкать голосом дрожащим:

- Дай тебе, Господи, долго на свете жить, заступник наш батюшка, окольничий царский… Ишь, ты как ласково пытаешь, как скоро к себе допускаешь народ православный. Чай, к дьякам да приказным без гривны иль полтины не доберешься.

Спасибо тебе, батюшка; ради Господа Христа рассуди ты мое дело, оборони от обидчика.

- Говори, говори, дедушка, - поторопил его Алексей Адашев. - Ишь, ведь еще сколько дожидается народу.

- Поспешаю, поспешаю, батюшка! Ох, и недолго мне говорить про напасть мою, и не мудрена напасть моя, а все же тяжка она и великим позором покрыла седину мою.

Родом я, милостивец, из людей торговых, есть у меня в Китай-городе лавка изрядная; вел я в ней торговлю честную, народ не обманывал, в рост деньги не пускал, барыши брал невеликие… Славу Богу, шла торговля моя с удачею.

Благословил меня Господь семьей немалою, и первым помощником был мне в делах торговых старший сынишка мой, парень ловкий и дюжий, Кузьмой его звать. С год тому назад занедужилось мне, и остался я дома, норовил денек на лежанке горячей грешное тело понежить; а Кузьме ключи отдал, торговать послал. Уже за полдень было - гляжу, вбегает ко мне паренек подручный из лавки моей, криком кричит, слезами обливается. Начал он мне про беду рассказывать: наехал к сынишке к Кузьме в лавку боярин какой-то, стал сукна аглицкие да бархат рытый торговать. Сам ведаешь, милостивец, что все товар иноземный, ценный… Помн'илось боярину, что дорого с него сынишка спросил; стал он гневаться и ругать Кузьму: а Кузьма у меня горячий, никому не спустит. Свернул он сукна да бархаты, назад на полки положил да и молвил боярину сердитому: “Не любо тебе, боярин, - так не бери, своей дорогой дальше уезжай”. Тут разгневался боярин на чем свет стоит… Крикнул он своих холопей, схватили они Кузьму и до полусмерти отхлестали его плетьми ременными. И того мало было боярину сердитому: своими руками взял он сукна да бархаты торгованные и с собою увез, а сынишке молвил: “Заплатил я тебе, торгаш спесивый, за товар твой ударами хорошими. А ежели мало тебе платы, тогда через неделю опять к тебе в лавку заеду и еще столько же отсчитаю”. И что бы ты думал, милостивец! Повадился с той поры злой боярин каждую неделю к нам в лавку ездить; приедет, Кузьму позовет и начнет над ним издеваться, а потом велит его бить холопьям своим… Уж я сам тому боярину в ноги кланялся, бил челом, и золотом, и товарами - нет, не сдается боярин, больно ему по нраву потеха пришлась. По всем рядам торговым над нами потешаться стали; вестимо, чужая беда каждому в радость. Проходу не стало нам по Китай-городу, все пальцами указывают, все кричат, глумятся: “Скоро ль боярин-знакомец приедет, скоро ль за бархат да за сукно заплатит? Держи, Кузьма, карман шире, подставляй спину скорее!”. Целый год терплю я позор великий. Хотел в приказ челобитье подать, да куда нам, мелким людям, с боярином тягаться - известно, засудят, последних животишек лишат.

Дошамкал старик до конца свою жалобу и, кряхтя, в ноги Алексею Адашеву упал.

- Защити, слуга царский!

- А узнал ты, старик, как звать твоего боярина-обидчика?

- Ох, батюшка, сам Глинский князь Михайла!

Гневно сверкнули очи Адашева, да сдержался он, только вздохнул порывисто и опять старика спросил:

- А тебя самого как звать-кликать?

- Крещен-то я Иваном, а прозвище нам Беляновы.

- Иди же ты, старче, с миром домой, - молвил ему ласково Алексей Адашев. - Ни на сей неделе, ни на будущей, и никогда боле не приедет боярин-обидчик над тобой потешаться.

Опять земно поклонился старик и отошел. За ним подозвал Алексей Адашев молодого парня, в платье добром, что на костылях был. Одною ногой не мог ходить жалобщик, волочилась она за ним, словно мертвая.

- На увечье мое пришел я к тебе жалобиться, окольничий царский. Навеки меня нечеловеком обидчики сделали, а с моей стороны никакой вины не было. В запрошлое воскресенье пошел я к обедне в монастырь Угрешский; было богомольцев видимо-невидимо. Вошел я на паперть храма монастырского, шапку снял, себя крестным знамением осенил. Вдруг слышу, толкают меня изо всей силы кулаками дюжими, так что едва я на месте устоял. Оглянулся я, а за мной валом валят холопы боярские, весь народ толкают и гонят. Один на меня наскочил и еще раз ударил, а сам кричит: “Прочь с дороги - боярин идет!”. Посторонился я немного и холопу сердитому сказал: “Есть место твоему боярину, а на паперти храма Божиего насильничать не след”. Осерчал тут холоп боярский, за горло меня схватил, одежду порвал и изо всей силы вниз по ступеням паперти сбросил. От боли невзвидел я света; лежу на земле - подняться невмочь, и вижу проходит мимо боярин, на меня глядит и смеется. “Молодцы, - говорит, - мои холопы; никому они спуска не дают. Знатно парень растянулся!”. С той поры, милостивец, стал я калекою; не гожусь ни на службу царскую, ни на какой другой труд. А обидчик мой - тот же князь Глинский Михайла, конюший государев, а звать меня сыном боярским Лаврентием Окуневым.