Царский духовник - [25]

- Любо мне смотреть на тебя, молодец добрый. Бодр ты и духом и телом, обошли тебя скорби земные, и большой работы ты не ведаешь. Открыто сердце твое, и ясна душа твоя! Нет греха в радости и веселье, коли за собою греха не чуешь.

- Спасибо, отец Сильвестр! - отозвался вместо брата Алексей Адашев. - Разгадал ты моего Данилушку! Точно, что чист он душою и светел, как младенец… Ведь он - вскормленец мой, отец Сильвестр… Отроком юным остался он на руках моих, когда померли отец с матерью. Я его уму-разуму учил, письму да чтению. Увидел я, что крепок он телом и духом удал, и направил я его на службу ратную. Еще, Бог даст, послужит он на поле бранном царю и родине…

Скромен был Данила Адашев, и смутили его похвалы братние; зарделся он, словно красная девушка, и, чтобы оправиться, новую стопу меду малинового себе налил. А когда выпил он мед шипучий, вспомнились ему последние слова братнины - и воскликнул он громовым голосом:

- Эх, кабы с басурманином потешиться! Эх, кабы на Казань поганую боем пойти!

Зорко взглянул старец Сильвестр на отважного витязя, взором его словно насквозь пронзил, сразу выпытал, выведал все, что в душе молодецкой таилось. Разгадал он в нем сердце смелое, дух бодрый и непреклонный, разгадал в нем истую удаль русскую…

- Великое слово ты молвил, молодец, и немалое дело ты замыслил. Та Казань поганая у русской земли, словно в'еред надоедливый, вскочила… Сколько лет уж не дает она покою государям московским! Царь Иоанн III немало сил на нее положил, немало умом раскидывал - а все ничего поделать не мог. Много полонянников, людей православных, томится в плену казанском; каждый год великий убыток наносят злые татары казанские. Давно пора бы все силы собрать да на это гнездо разбойничье грянуть! Только нелегкое то дело.

Промолвил слова свои скорбные старец Сильвестр и голову понурил. Но то, что мнилось его уму старческому, осторожному, трудным и несвершимым подвигом, то казалось молодому смелому витязю легким и доступным. Засверкал очами Данила Адашев, невольно рука его могучая потянулась к боку, где всегда у ратного человека булатная сабля привешена бывает. Не нашел добрый молодец рукоятки знакомой, так зато сжал он крепко кулак могучий и громыхнул им по скамье дубовой… Оглушил могучий удар и Алексея Адашева, и старца Сильвестра; из дверей на грохот выбежали поспешно челядинцы адашевские - что-де случилось?

- Полно тебе, - сказал Алексей Адашев и младшему брату на плечо руку положил, - чай, отец Сильвестр правду истинную молвил… Не раз под Казань разбойничью ходила рать русская, целые реки крови православной там пролиты были…

- А пускай теперь той крови прольется хоть с окиян-море! - крикнул вне себя Данила Адашев. - Зато раздавим мы басурман на веки вечные, зато на земле русской мир и тишина настанут.

- А случалось ли тебе, добрый молодец, на бранном поле с казанцами переведаться? - спросил испытующе старец Сильвестр.

Весело засмеялся Данила Адашев и с тем смехом веселым доброму старцу ответил:

- Бывал я, отец святой, в тех краях; изведал я, что люты казанцы в бою, а все же, хоть сейчас об заклад побиться, ни одному из них супротив русского меча не выстоять. Бывали у меня с ними встречи кровавые, и ни разу басурманам не уступил. Помнится мне, послал меня тысяцкий по берегу волжскому языка взять; был я со стрельцами впятером… Выехали мы из стана ранним утром, во всю прыть коней наших боевых пустили… И хороша же Волга-матушка, водами обильна, берегами красовита! Утречко выпало такое ясное и теплое, небеса над нами, словно бирюза, синеют, красят в лазурь тихую гладь речную; глядятся в ту гладь леса зеленые, отражаются в ней обрывы песчаные… Когда ветерок налетит, вспенит гребешки белые и полосою по Волге-матушке пройдет… Раннее солнышко, словно лебедушка, выплывает по небу синему, стрелы золотые на гладь речную мечет…

- Что ты, братишка, как гусляр старый, распелся? - спросил ласково Алексей Адашев. - Словно какую былину старую нам говоришь. Только гуслей тебе и не хватает.

Любил Данила Адашев своего брата старшего, заместо отца его почитал и потому только за насмешку не разгневался. Но вступился за молодого витязя старец Сильвестр.

- Оставь его, - молвил он старшему Адашеву. - Пусть славит он, как может, красу творения Божиего; в том греха нет!

Помолчал немного Данила Адашев и дальше продолжал:

- Едем мы пятеро по берегу волжскому, любуясь на леса зеленые, на небеса лазоревые; едем, а сами настороже держимся. У пищалей наших фитили курятся, сабли покороче подвязаны, поводья крепко натянуты… Долго ли, коротко ли мы путь держали, - вдруг повеяло на нас дымком от костра недалекого. Первый я учуял, что близко враг-басурманин. Махнул я рукою товарищам - подождите, мол, а сам с коня слез и на разведку пошел; неподалеку высился бугор зеленый, кустарником поросший; взобрался я на него опасливо, чтобы ветки под ногами не хрустели, затаился в траве густой и стал вперед глядеть. Вижу - на полет стрелы раскинулось кочевье татарское: верно, сторожевых выслали… Было их, казанцев свирепых, всего с полсотни; без заботы всякой стояли басурмане, не думали, что на них ранним утром нагрянут. Кони татарские, стреноженные, траву щипали, а сами татары на своих овчинах теплых вокруг костра догоравшего лежмя лежали, ничего не чуяли. Почитай, все от сладкой дремоты утренней еще не очнулись… Разглядел я их хорошенько и назад к товарищам убрался; рассказал стрельцам, как дело обстоит. И порешили мы нагрянуть на казанцев врасплох. Изготовили пищали, подъехали поближе - да в басурман разом выпалили… Закричали, завизжали казанцы, а кони их с испугу взметнулись, пошли кругом носиться, своих седоков бить и копытами топтать.