Царица темной реки - [16]

У меня появилась мысль, для военного человека, каким я был уже несколько лет, вполне естественная: пора бы, военным языком выражаясь, определиться на местности. Выяснить, в конце концов, куда это меня столь неожиданно занесло.

Блокнот был при мне, в нагрудном кармане гимнастерки. Я его достал, нарисовал вопросительный знак чуть ли не во всю страницу и положил перед Эржи. Потом широко развел обеими руками, очень надеясь, что я имею в виду не просто этот домик, а это место вообще.

Кажется, она поняла. С совершенно спокойным лицом написала всего несколько слов и повернула блокнот ко мне.

Вот тут я форменным образом остолбенел. Потому что там ее аккуратным почерком было написано: Anno Domini 1775.

Поднял голову. Встретив мой взгляд (могу догадываться, он был заполошным, недоверчивым, удивленным), Эржи повторила мой жест: широко развела обеими руками. Подошла к окну и точно так же раскинула руки. Потом с очень серьезным лицом перекрестилась на висевшее в углу большое распятие черного дерева. Подошла к столу и розовым ноготком словно бы подчеркнула только что сделанную ею надпись. Чуть развела руками, словно хотела сказать: хочешь ты или нет, но так и обстоит…

Я и верил, и не верил. Доводилось мне читать о путешествиях во времени – и «Машину времени», и «Янки из Коннектикута», и довоенный, ныне совершенно забытый отечественный «Бесцеремонный Роман». Однако я всегда полагал, что фантастика фантастикой – а жизнь жизнью. Никогда не слышал, чтобы ученые хоть словечком заикались о возможности путешествий во времени. Прикажете теперь верить, что советский офицер с автоматом на плече вдруг оказался в Венгрии восемнадцатого века?

С другой стороны… Картина, оказавшаяся дверью в другой мир, в самом деле существовала – как и портрет, с которого вдруг сошла умершая двести лет назад девушка, оказавшаяся не духом или призраком, а созданием из плоти и крови. Как ни протестовала душа стойкого материалиста, требовалось сделать над собой усилие и признать: фантастические события, пожалуй что, требуют фантастических же объяснений, когда вокруг не морок, не галлюцинация – самая доподлинная реальность…

И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Если вокруг реальность, натуральный восемнадцатый век, то дверь-картина как открылась, так может и закрыться. И останусь я в прошлом, да вдобавок не в своем, в чужой стране, посреди чужого народа, на языке которого не знаю ни словечка. И что делать?

Пытливо наблюдавшая за мной Эржи вдруг с притворно сердитой гримаской хлопнула себя по лбу ладошкой, взяла со стола большой колокольчик, кажется, серебряный, громко позвонила и уселась рядом в со мной с крайне надменным видом, какого прежде на себя не напускала. Я покосился на нее: осанка, поза, выражение лица – теперь это и впрямь была графиня восемнадцатого века, способная и казнить, и миловать (у них, как и у нас, я читал, тогда еще существовало крепостное право, если у нее есть земли, есть и крепостные).

Вошел старик крайне колоритного вида, напомнивший мне читаные исторические романы: холщовая рубаха, белая, чистая, со скупой красной вышивкой по вороту, длиной чуть ли не до колен, с синим матерчатым кушаком, такие же шаровары и странная кожаная обувь, нечто среднее меж лаптями и сапогами. Остановившись в нескольких шагах, он отвесил натуральный поясной поклон, о котором я раньше только читал в тех же романах. Когда он выпрямился, я поразился его взгляду – не то чтобы приниженному, просто такими и должны быть глаза человека, осознающего себя имуществом и совершенно с этим примирившегося. Да уж, восемнадцатый век…

Эржи произнесла несколько фраз – с надменностью настоящей графини. Старик обернулся ко мне, отвесил такой же поясной поклон и почтительно сказал:

– Мне имя на Юро. Я сом русин. Пане ласкавы разумие такий говор?

Ах, вот оно что. Сюрпризом для меня это не стало: пройдя пол-Венгрии, я уже знал, что здесь кроме мадьяр живут еще и славяне: и словаки, и русины нескольких народностей, отличавшихся языками. Встречали они нас гораздо приветливее венгров, и договориться с ними было гораздо легче, хоть и с некоторым трудом.

Вот и сейчас, когда я с ним заговорил, понять друг друга все же можно было. Эржи прислушивалась к нашей беседе так, словно все – ну, почти все – понимала. Очень быстро что-то произнесла приказным тоном, и старик, оборвав фразу на полуслове, сообщил мне, что «ясная пани графиня розумие русинский и сама може размовлять». Вслед за тем, словно выполняя заранее полученные инструкции, поклонился нам в пояс и тихонько вышел.

– Как мне это раньше в голову не пришло! – сказала Эржи. – Теперь и говорить можем, а не на бумажке писать, как немые.

(Нельзя сказать, что разговор у нас пошел теперь так уж гладко – языки все же разные, иногда она не понимала меня, иногда я не понимал ее, приходилось переспрашивать, порой не раз, помогая себе жестами, – что нас обоих только забавляло. Но все же теперь мы могли общаться более-менее свободно. Прошло много лет, и я не держал в памяти наши разговоры дословно – да и зачем? – а потому пойду по самому легкому пути: буду пересказывать наши беседы правильным русским языком.)