Царица печали - [57]

Регина плачет. Сидит в здании железнодорожного вокзала, в зале ожидания. Народу много, но для нее всегда находится место. Она уже плохо помнит те времена, когда ей не уступали место; зато хорошо помнит тот момент, когда ей кто-то уступил впервые; ей было жутко не по себе, она сделала вид, что не слышит, что это не к ней обращаются, она отвернулась, но шмакодявка такой упорной оказалась, наверное, сочла Регину глухой, схватила ее за руку и снова «Садитесь, пожалуйста!» прямо в ухо, и так громко, что все обернулись, и каждый жадным вопрошающим взглядом смотрел то на Регину, то на пустое место, с укором: дескать, что это за фокусы, ни себе ни людям, садилась бы уже, а она вышла на ближайшей остановке, сгорая от стыда, вышла, хоть не проехала и половины пути, присела на скамеечке на остановке и расплакалась, совсем как сейчас. Сейчас Регина плачет, нервно теребя сумку, плачет безголосо, хоть в шуме вокзала, в сутолоке, под объявления по громкой связи, под говор толпы никто бы не услышал ее плача; она втягивает носом слезы, которые не смогли уместиться в глазу, она больше не боится, что у нее потечет тушь: да, сегодня она слегка подвела глаза, праздник, в конце концов, но все, что можно было размазать, она вытерла еще там, на кладбище, когда начала плакать, когда, несмотря на скопление народа, на сотни семей, заполнивших все тропинки между надгробиями, присела на лавочке и расплакалась, и потекли слезы с тушью, люди останавливались и спрашивали, не нужна ли помощь, а она только хлюпала носом и мотала головой. Сидела с сумкой, полной лампадок, и плакала, совсем как сейчас, с той лишь разницей, что сейчас туши нет, все стерла платочком еще там, на кладбище, теперь та же самая печаль, тот же немой плач, но уже не видно издалека, потому что плач ее не только немой, но уже и бесслезный. Регина помнит, что муж никогда не позволял ей плакать, а как только замечал, что слезы навертываются у ней на глаза, тут же принимался смешить ее. Всякое случалось, бывало, наговорит ей такого, что она начинала заламывать руки и рыдать в углу кухни, а он из самого дальнего угла квартиры услышит ее всхлипывания и прибежит смешить — такое было у него раскаяние, он никогда не просил прощения, а сразу целовал руки, лицо. Когда это не действовало и она отталкивала его, он начинал перед ней свой танец ярмарочного медведя, зная, что это верный способ рассмешить Регину: вставал руки в боки и начинал приплясывать, паясничая, как деревенский дурачок. И эти его кривляния, пусть всегда одинаковые, неизменно приводили к одному и тому же: ее разбирал смех, и хоть продолжала рыдать, но уже от смеха. Ребенком она тоже легко переходила от плача к смеху, так уж за ней повелось; муж по-медвежьи топтался перед Региной, пытаясь таким образом разогнать ее печаль, сдержать ее слезы, говорил: «Царица перестала плакать, моя царица, Царица Небесная больше не плачет. Re-gi-na ce-e-li»[12] — затягивал он литанию и успокаивал ее этим окончательно. В душе она покатывалась со смеху, видя, как муж изображает ксёндза, но с напускной строгостью заявляла, что ее оскорбляют такие богохульства, предупреждала мужа, что за такое полагается ад, что нельзя так шутить над Богоматерью, но уже была спокойна и не плакала. Не то что теперь, когда дети носятся вокруг лавки, не реагируя на замечания матери, когда какой-то наркоман на ватных ногах борется с собой за сознание, когда стрелка вокзальных часов с грохотом перескакивает на полвосьмого, когда Регине осталось только полчаса до обратного поезда. Теперь она постоянно плачет.

Регина теперь понимает, почему чесался глаз и снилась мать. Когда она оказалась у кладбищенских ворот, она еще не знала, но подумала: если несчастью суждено случиться, то пусть уж лучше с ней будет это несчастье, такова, видать, судьба. Прошла вдоль рядка, где торговали хризантемами: все такие невзрачные, прихваченные морозом, осыпающиеся при малейшем движении, подумала, что и от нее самой остался один стебель — только сломать и выбросить на помойку, и подумалось ей, что она уже готова на самое худшее из несчастий, так уж пусть случится то, чему суждено; боже сохрани, чтобы с дочкой что случилось, ей еще жить да жить, вот только от мужа от этого отделаться. Регина не дождалась внуков и, видимо, не дождется, ну и тем более надо балбеса этого прогнать, детей у них нет, которые переживали бы их разрыв, так что надо разводиться, зачем столько лет отравлять жизнь друг другу, зачем жить рядом, если ненавидишь человека. Регина сказала бы дочке, что она думает о ее муже, но каждый раз дочка обрывает ее и говорит: «Ой, мама, а ты знаешь, сколько теперь стоит развод? А ты знаешь, как бы это ухудшило мои позиции на фирме? Нас там считают образцовой парой…» Регина сказала бы дочери, что такой невенчанный брак у Бога за брак не считается, этого брака перед Богом никогда не было, а стало быть, и развода не будет, если бы только могла вклиниться в монолог дочери: «…и это теперь, когда я вдвое больше его зарабатываю, мне развестись? Чтобы он на мне висел? А ты, мама, знаешь, что он не даст согласия? Ты так говоришь, потому что не знаешь, что я ему еще была бы обязана платить. Ты, мама, вообще много чего не знаешь, да и какие разговоры на эту тему могут быть с тобой по телефону». Проходя мимо торговцев, сливаясь с кладбищенской толпой, Регина подумала и устыдилась своей мысли: хорошо, что нет внуков, потому что, если бы они были, она вся испереживалась бы о них после дурного предзнаменования, хорошо, что их нет, иначе она умирала бы от тоски, целыми днями рассматривая фотографии, в ожидании их звонка или того часа, когда она сама могла бы позвонить, ладно, хорошо, она согласна, чтобы не слишком часто, а то дочка будет сердиться. Входя на кладбище, Регина подумала, что невозможно состариться больше, чем тогда, когда чувствуешь, что ты уже слишком стара для внуков; она подумала: для детей можно быть слишком старой, приходит возраст, когда уже рожать опасно, ее дочь уже в таком возрасте, поэтому в ее жизни никогда не было настоящего счастья, думает Регина, ее дочь никогда не знала материнства, поэтому она так часто впадает в депрессию, несмотря на карьеру, несмотря на положение, несмотря на то, что столько людей от нее зависят. Дочь Регины часто — все чаще — чувствует себя ненужной, хотя надеялась, что, будучи полезной и загруженной каждый день с утра до вечера, она отвлечет внимание от бесполезности той части души, которая служит женщине для вынашивания жизни, той части души, которая хочет делиться, отделить от себя частичку и выпустить ее наружу; дочь Регины приумножает богатство фирмы, тем самым умножая свои доходы, но она никогда не решилась приумножить жизнь, этой самой простой вещью она пренебрегла, на протяжении многих лет втолковывая матери: «Я никакому давлению не поддамся, а ребенка себе заведу, когда поживу в свое удовольствие, ты, мама, какая-то несовременная, как будто совсем не знаешь, что для ребенка нужно созреть». Но к тому времени, когда дочь Регины созрела для материнства, когда впервые почувствовала, что для одной ее жизни в ней слишком много места, что можно было бы и приумножить жизнь, она уже давно испытывала отвращение к мужу, они давно спали порознь, что уж там говорить о любви. И тогда дочь решила, что родит ребенка только от того, кого будет любить, пусть один вечер, пусть мгновение, и уже готова была найти такого человека, если бы не мужская интуиция опротивевшего мужа, давно опротивевшего, некогда столь любимого. Было время, когда дочь Регины любила мужа как раз за его интуицию, за то, что он всегда заранее знал о всех ее чувствах, умел их назвать уже тогда, когда она едва-едва догадывалась об их появлении, — и этой своей интуицией он воспользовался, когда дочь Регины решила родить от другого, и предупредил ее, просветил, этот опротивевший ей муж, руководствуясь своей мерзкой интуицией, что он заранее осведомился у юристов; когда она только еще была в преддверии предчувствия, что хочет родить ребенка, он уже разговаривал с юристом и в тот вечер прибег к веским правовым аргументам, чтобы убедить ее, что такой оборот событий сломает ей карьеру, а тем самым и жизнь, он убедил ее, что она слишком привыкла к комфорту, чтобы стать матерью-одиночкой. А тем самым убедил дочь Регины и в том, что он для нее самый омерзительный изо всех людей, убедил, что она ненавидит его так сильно, как могла бы любить своего не рожденного и не зачатого еще ребенка. Теперь дочь Регины слишком стара для детей. Прокладывая себе путь по кладбищенской аллее через людскую реку, Регина поняла, что старость — это еще не последний этап жизни перед смертью, что и у старости есть свой конец, от смерти ее отделяет что-то вроде зала ожидания, это когда человек слишком стар, чтобы иметь внуков, и знает, что у него уже не осталось сил радоваться внукам, что сейчас он мог бы только до смерти опечалиться тем, что они у него есть, так что легче печалиться тем, что их у него нет. Регина поняла, что такие мысли приходят к человеку только на пороге смерти, когда он становится старше собственной старости, по которой начинает тосковать так же, как по молодым годам, как по детству, потому что теперь он знает, что старость — это тоже жизнь, один из ее этапов, и что жизнь прошла.