Царица без трона - [102]

Каждый изощрялся как мог в поругании трупа, и то, что Димитрий больше никому не мог оказать сопротивления, еще пуще разжигало их и наполняло отвратительной доблестью.

Рыжий от возбуждения не мог стоять на месте. То пинал труп с каким-то особым сладострастием, то начинал шататься по дворцу, глядя вожделенно на остатки роскоши, когда-то поразившей воображение Марины, а теперь поруганной, загаженной. Порывался заглянуть на половину царицы, но там стояла стража.

Возвращаясь в ту залу, где ругались над царем, рыжий вдруг засмеялся, глядя на что-то валяющееся на полу. Поднял, спрятал за пазуху – и воротился к сообщникам в наилучшем расположении духа.

Наконец угомонились – больше потому, что собравшиеся внизу требовали показать им вора и расстригу.

Человек, находившийся здесь же и единственный достойный именования расстриги, тихо хмыкнул и принялся срывать с мертвого остатки одежды.

– Видали охальника? – сказал какой-то боярин, озирая могучее и после смерти естество убитого. – Уж и баб-то он испаскудил – слов нет. Сказывают, тридцать брюхатых монахинь после него остались по ближним монастырям.

Говоривший был сморчковат сложением, и в голосе его прозвучала явственная зависть и тоска по недостижимому. Гонимый мелкой, гнусной мстительностью, он принялся помогать тем, кто привязывал веревку к ногам Димитрия, дабы тащить его на позор, как падаль, и особым пакостным образом накинул петлю на его естество.

Кругом захохотали. К тому времени, как труп вытащили из Кремля через Фроловские ворота на Красную площадь, он был настолько обезображен, что не только знакомых черт в нем нельзя было распознать, но и вообще увидеть человеческого образа.

И только тут Шуйский наконец-то дозволил вызвать из Вознесенского монастыря царицу Марфу. Запираться он более не мог – на него уже начали поглядывать недовольно.

Инокиня вышла, поддерживаемая под руки двумя сестрами. Сегодня, когда долетела весть, что убивают воровского царя, у нее едва не отнялись ноги, но неметь они начали с тех пор, как ее три дня назад навестил брат Афанасий Федорович.

То, что сказал Марфе брат, оказалось чрезмерным для иссушенного тоской существа. Она слушала – и верила, и не верила брату. Все время казалось, что он говорит о ком-то другом!

Значит, она не солгала народу, когда признала в этом ласковом, синеглазом юноше своего родного сына. Но как же так вышло, что вся жизнь их прошла врозь? И как же так вышло, что даже после того страшного дня в Угличе родные не открылись ей, не утешили измученного тоскою сердца? Они боялись подвергнуть опасности царевича, а пуще – боялись быть подслушанными кем-то из подсылов Годунова. Им не было дела до страданий матери, дважды утратившей сына. Первый раз это произошло, когда его скрыли Бельский и Афанасий, подменив по пути в Углич ребенком каких-то Нелидовых-Отрепьевых. Мария Нагая в те дни была тяжело больна – захворала от потрясения, от страха за свою судьбу, – а когда пришла в себя, подмена была уже совершена, и ей не оставалось ничего другого, как принять чужого мальчика как сына. И не выдать себя ни словом, ни движением: ведь их с братьями жизнь висела на волоске! Она ничего не знала о судьбе истинного Димитрия: жив он или мертв, а если жив, то где живет? Так болело сердце в этой вынужденной разлуке, что Мария Федоровна постепенно приучилась вовсе не думать о свершившемся. Прошлого не существовало – только настоящее. Как ни чужд был ей грубый и жестокий мальчик, который рос в Угличе под именем Димитрия, она привыкла к нему и жалела его. Народ в тот день в Угличе был так переполошен, что подмены никто не заметил, когда Афанасий скрылся с раненым. Мария Федоровна, избивая Василису, сделала все, чтобы отвлечь внимание от брата. Афанасий исчез, а Михаил никого не впускал в комнату, где якобы лежал умерший царевич. На самом деле там не было никого… Знала обо всем Арина Жданова, и она же помогала царице отводить народу глаза. Потом пришлось допустить священника и открыться ему, но отец Никон был верен Нагим и не признался, что махал кадилом над пустым гробом. Да, похоронили пустой гроб!

Даже когда приехали расследователи во главе с Шуйским, тайна была сохранена. Ведь те не желали докопаться до истины. Они прибыли с готовым ответом на вопрос…

Частенько потом тот, второй мальчик снился Марии Федоровне, и она порадовалась, когда Афанасий сказал, что его удалось спасти после ранения в шею, пристроив к Романовым, а потом определив в Чудов монастырь. Иногда, уже живя в Вознесенском монастыре, она видела из-за ограды купола Чудова монастыря и размышляла, где сейчас тот ребенок, уже ставший взрослым мужчиной, что делает. Быть может, молится, поминая в своих молитвах женщину, которую недолго называл матерью?..

Сердце как бы раздвоилось между этими двумя Димитриями, и, когда на площади Марфа увидела страшное, нагое, неузнаваемое тело какого-то мужчины, она на миг растерялась.

Кто он? Истинный ли Митенька? Не может, не может она признать ни любимого ребенка, ни ласкового сына-царя в этом окровавленном трупе. Вдруг он снова спасся, как тогда, в детстве, вдруг спрятался, затаился? Скажет Марфа: «Он – царь!» – и толпа запомнит это, а потом, когда он воскреснет, как воскрес уже однажды, это признание матери закроет ему путь к трону.