Царица Аттолии - [15]

Когда на столе не осталось ничего, кроме маленького пузырька опиума, несколько капель которого он принимал перед сном, Евгенидис перешел к библиотеке. В один прекрасный день, когда и там был наведен порядок, он должен был придумать новую причину вставать по утрам. Наконец, он собрал несколько обрывков бумаги и перо, чтобы посмотреть, как он сможет писать левой рукой.

Бутылочку с чернилами пришлось открывать зубами. Бумага скользила по столу, надо было как-то удержать ее на месте. Использовать культю было трудно, прижимать ее к бумаге приходилось достаточно сильно, а кожица на срезе была слишком нежна. Он попытался использовать предплечье, но оно закрывало большую часть листа и размазывало уже написанные слова. Вздохнув, он встал и прошел в библиотеку к шкафу, где в широких плоских ящиках хранились топографические карты. В том же ящике должны были лежать пресс-папье, но там было почти пусто. Осталось только два не совпадающих по размеру камня. Еще один нашелся на полке в углу. Евгенидис сложил их в карман халата и отнес к столу. Камни надежно зафиксировали бумагу. Обмакнув перо в чернила, он начал писать.

Теперь он практиковался в письме понемногу каждый день и как раз работал, когда однажды кто-то прошел через библиотеку, чтобы постучать в полуоткрытую дверь его спальни. Он поднял голову и увидел секретаря своего отца и незнакомого человека за его спиной.

— Да? — сказал Евгенидис.

— Я привел портного, — сказал секретарь. — Ваш отец считает, что вам нужно перешить ваш вечерний костюм или даже сшить новый, чтобы вы могли спуститься к ужину.

— Разве я собираюсь идти на ужин? — удивился Евгенидис.

Он совсем не думал об этом. Теперь, когда ему напомнили о придворных обязанностях, он жаждал найти предлог, чтобы увильнуть от формальных ужинов с царицей и ее придворными.

Секретарь смотрел на него молча. Портной терпеливо ждал.

— Думаю, мне придется, в конце концов, — сказал Евгенидис и отложил перо. — Хотя не понимаю, почему я не могу носить старый костюм.

Портной помог ему одеться и застегнул пуговицы на рубашке, когда Евгенидис не смог справиться сам. Полностью одевшись, Евгенидис зажал в кулаке лишнюю ткань куртки, когда-то плотно облегавшей его тело.

— Я похудел, — с удивлением заметил он.

— Наверное, потому что вы ничего не едите, — побормотал портной сквозь булавки во рту и отвернулся, поймав предостерегающий взгляд секретаря военного министра.

Портной смотрел вниз на ткань под пальцами, но вспоминал слухи, расходившиеся по городу из дворца. Увидев Царского Вора собственными глазами, он подумал, что они были, скорее всего справедливыми: Вор отсылал свою еду обратно на дворцовую кухню, не съев ни кусочка, он прятался в своей комнате, не желая никого видеть, и он, может быть, скоро вообще помрет, о чем заранее скорбит весь город; а во всем виновата эта мерзкая баба из Аттолии. Портной пожал плечами и сосредоточился на своей работе.

— Куртку придется перекроить, — сказал он. — Возможно, для этого понадобится несколько дней.

— Не торопитесь, — ответил Евгенидис.

* * *

Широкий месяц, почти половинка луны, светил с ясного неба на крыши дворца царицы Аттолии. Летом, когда все окна были распахнуты, она, лежа в темноте своей спальни, могла слышать грохот колес тяжелых повозок, в которых крестьяне везли свой товар на утренний рынок. Но сейчас стояла зима. Окна были закрыты, и когда она проснулась и посмотрела в темноту перед собой, в комнате было тихо. Она отбросила одеяло и с сердитым вздохом поднялась с постели. В дверях появилась дежурная служанка. Она подняла с кресла халат и изящным движением распахнула его, ожидая, когда хозяйка позволит накинуть его на плечи.

— Вашему Величеству нужно еще что-то? — спросила она.

— Только одиночество, — ответила царица Аттолии. — Оставь меня.

Служанка послушно оставила свой пост и вышла в коридор, чтобы встать перед дверью царицы. Аттолия подошла к окну и отдернула тяжелые портьеры, чтобы провести бессонную ночь, одну из многих, наедине с луной.

* * *

Когда Евгенидис остановился в дверях малого тронного зала, все, кто стоял ближе к нему, прервали разговор, сначала озадаченные появлением незнакомца, а потом в растерянности, когда узнали его. После долгого отсутствия он казался старше. Цирюльник снова подстриг его волосы, а правая рука была спрятана в перевязи. Когда придворные начали оглядываться на него, тишина стала распространяться от нижней лестницы тронного зала, как волны в маленьком пруду, но он стоял неподвижно под обстрелом многочисленных взглядов.

— Евгенидис, — сказала царица.

Он повернулся, чтобы найти ее в толпе. Она протянула руку, и он двинулся вниз по лестнице и через тронный зал, чтобы принять ее приветствие и любезную улыбку.

— Моя царица, — сказал он.

— Мой Вор, — ответила она.

Он поднял голову, но она сжала его пальцы, и он не стал возражать.

— Думаю, пора ужинать, — сказала царица, и придворные переместились в Большой зал, где по требованию царицы ужин был подан несколько раньше, чем планировала кухня.

Шеф-повар яростно ругался себе под нос, но, как всегда, оказался на высоте.

Евгенидис сидел между баронессой и княгиней, младшей сестрой царицы. Самыми громкими звуками в зале казались шаги слуг, разносящих блюда. Придворные смотрели по очереди на Евгенидиса, на царицу, а затем опускали взгляд в тарелку перед собой. Кто-то высморкался, кто-то кашлянул. На дальнем конце стола упомянули урожай, весьма обильный, и княгиня справа от него подхватила нить разговора. Она болтала о погоде, такой холодной. Зима была в разгаре, так что Евгенидис не нашел в погоде ничего удивительного. Когда подали горячее, Евгенидис ел только овощи. Он отодвинул мясо, потому что не мог разрезать его, и съел маленький кусочек хлеба без сыра, потому что не мог его разломить.