Цари и скитальцы - [7]

   — А почему ты именно ко мне пришёл?

   — Что же мне, в Александрову слободу? — свободно улыбнулся Дуплев. — Старцы сказали, государь: ежели ты и не поможешь, то аспиду не выдашь.

Осведомлённость монастырских старцев вызвала зависть у Василия Ивановича, причастного к делам разведки, и в то же время — подозрение, что помогло ему преодолеть последний приступ жалости.

   — Пошли-ка...

Холоп отвалил дверь. Из тёмного подвала пахнуло смрадным угольком. Неупокой хотел с поклоном пропустить вперёд хозяина, но учёный холоп подтолкнул его, и он оказался в полутьме один, а дверь закрылась.

Василий Иванович выглянул из подклета. К нему, косо ступая дорогими сапогами по сырому снегу, подбежал доверенный писец Русин Григорьев:

   — Медведь да Цимбалист готовы, государь! С масленой, верно, выходиться не могут, у Цимбалиста глаза тошнотные... Ну, да дурее будут. Как пытку кончат, я им велю вина налить, память и отшибёт у них.

   — Речи его... пиши с разбором.

   — Государь, нам бы не соваться в это дело... А князя Владимира Андреича не воскресишь.

   — Мне этот человек нужен.

   — Мало нас, верных, у тебя?

   — Мне много надобно... Ты имена заготовил мне?

Григорьев зашуршал бумагой.

   — Кроме казнённых до суда Молявы с Карыпаном убит Ёж Рыболов с Коломны. Человек Грязного Сёмка убит будто по пьянке. Когда казнили новгородцев на Поганой луже, к ним сунули и часового мастера Суету и некоего скомороха, кои без пытки, государь, свидетельствовали против князя.

   — Кто такой Ванька Дуплев, брат этого? Кому служил?

   — Слышно, будто начальствовал над монастырскими стрельцами.

   — Двоих игуменов пережил...

   — Я тоже сомневаюсь, государь, кто его благодетель.

   — Пошли.

Как и рассчитывал Умной, за несколько минут в подвале Неупокой набрался страху. Внесли свечу. От её пламени лицо Василия Ивановича резко зажелтело, а стены проступили грубой тёмной кладкой. Щипцы, дубинка, цепь, стержни неведомого назначения, крапивные верёвки были сложены у стены с бесчеловечной аккуратностью. В углу, завешенном рядном, что-то светилось. Василий Иванович уселся на лавку, у его ног на низкой скамейке перекосил колени и ловил бумагой отблеск свечи Русин Григорьев.

   — Рассказывай про брата, — велел Умной и произнёс известную в то время формулу: — Правду говори. Пытан, правду скажешь же.

Неупокой передохнул, уняв бессмысленную дрожь. В подвале было тепло и сухо, про пытку Колычев сказал, наверно, для красного словца. На сердце было тошно... Вещее сердце тоже, бывает, врёт.

   — Жили мы с маменькой и братом Иванкой вместе. Иван служил стрелецким пятидесятником в нашей обители. Жили неплохо, тихо... Прости, государь, коли что не по делу скажу, по скудоумию.

   — Не растекайся, — обронил Умной.

   — А в рыбаках у нас, государь мой, служили монастырские детёныши! — Неупокой заторопился. — На государя рыбу продавали через келаря, чтобы без воровства. А покупал, да и подлавливал для своего приходу Ёж Рыболов с Коломны, с товарищами. Вот Ёж приехал и подговаривает наших: чем дармоедов кормить, расторгуемся с очи на очи, да в стороны! Сам ведаешь, боярин, у рыбаков товар не мерян. Уж как они там встретились, чем рыбу отмеряли, я не знаю. Только вдруг к вечеру является к нам в слободку известный Сёмка, человек Василия Грязного, и объявляет: «Отыскал измену! Давай стрельцов для береженья!» Отец Иоаким послал Иванку. Он после мне сказывал: привёл их Сёмка на берег, там осётры на земле раскиданы, возле одного с саблей человек стоит, рыбаки наши на коленях — в чём-то каются. Сёмка указывает: осётр закачан, жабры тёмные. «Теперь, кричит, понятно, зачем оружничий князя Владимира Андреевича вашу монастырскую рыбу нахваливал!»

   — Рыбаки признались в воровстве?

   — Нет, государь, они божились, будто осётра Ёж приволок откуда-то со стороны, якобы с проходящей барки. Иванка поглядел и видит: рыба старая, да и по облику — с низовья, уж в рыбе-то, на Оке выросши, разбираемся. Которые до Нижнего доходят, те осётры имеют тело плоское, а нос...

   — Говори дело!

Неупокой сбился. Он заметил, что Василий Иванович стал зол, придирчив, начал постукивать рукой по лавке, а писец остановился, в чём-то вдруг усомнившись.

   — Иванка... вёл дознание. Наши своё твердят, коломенские — своё. Тут прибегают Ярышка и Иван Молявины, чего-то зашептали Сёмке, он на коня и в город. Иванка, повязавши рыбаков, донёс отцу Иоакиму. Ночью Иванку вызвали к князю Владимиру Андреевичу, а возвратили мёртвого.

   — Всё? — скучно уточнил Умной.

   — В доносе старцев остальное сказано, государь.

В доносе говорилось, что некий человек слышал, как Сёмка с Ярышкой, сыном повара Молявы, обговаривали будущие показания на суде. Им было важно связать несчастных рыбаков с ключником князя Старицкого, будто бы посулившим большие деньги и рыбакам, и самому Моляве, если закачанный в сетях осётр пойдёт на государев стол. Слышавший догадался промолчать и спасся, но вот недавно опасно заболел и облегчил душу на исповеди перед одним из старцев. В награду господь отвёл от него руку смертного посланца своего...

   — Как имя старца? — спросил Умной.