Царевна Софья - [17]

Трудно сказать, действительно ли Софья вынашивала эти властолюбивые мечты уже в конце апреля 1682 года. Возможно, Матвеев приписывал ей более поздние намерения, сложившиеся к 1686–1687 годам. Во всяком случае, об официальном установлении регентства Софьи весной 1682 года речь идти не могла.

Матвеев назвал также третью, возможно, самую существенную причину вступления царевны в борьбу за власть. Она стремилась защитить себя и сестер от мести Натальи Кирилловны и ее братьев, подвергшихся гонениям в царствование Федора Алексеевича. Мемуарист был убежден, что Нарышкины и его собственный отец были обречены на ссылку «коварными сплетнями, наносными лжами и невинными клеветами» «злодейственных» временщиков Милославских. Теперь Софья с сестрами в качестве представительниц ненавистной Нарышкиным фамилии должны были получить «достойное воздаяние» от царя Петра и Натальи Кирилловны. Заботливая Софья стремилась не допустить такой беды, поскольку хотела «одноматерних сестер своих государынь царевен во всех произволах их и во всяком избытке нерушимо всегда соблюдать».^{53}

Этот побудительный мотив представляется наиболее правдоподобным и безусловно важным. За годы царствования Федора Алексеевича Софья и ее сестры действительно успели привыкнуть к «произволам», то есть к свободной жизни и влиянию на государственные дела. При установлении прочной власти подрастающего Петра под эгидой Нарышкиных царственным девам могло угрожать возвращение к теремному затворничеству или даже заточение в монастырь с заменой «избытка» иноческим постничеством.

Двадцать восьмого апреля 1682 года было совершено погребение Федора Алексеевича. Под заунывный звон всех московских колоколов «понесли тело великого государя хоронить» в царскую усыпальницу — кремлевский Архангельский собор. За гробом шли, как полагалось, вдовы-царицы Марфа Матвеевна и Наталья Кирилловна, а также маленький царь Петр в «смирном», то есть траурном платье. И тут, к удивлению всей Москвы, вопреки обычаю, запрещавшему царевнам открыто показываться на публике, в составе похоронной процессии появилась Софья. Неизвестный современник, обладавший, впрочем, достаточно достоверной информацией, пишет: «…Софья настояла на том, чтобы идти непременно в церковь за телом своего брата; и как ни отговаривали ее от этого небывалого поступка, никакими мерами нельзя было убедить ее отказаться от своего намерения».^{54}

Недовольная этой акцией падчерицы Наталья Кирилловна демонстративно увела маленького царя из собора, не дожидаясь окончания погребального обряда. Царевна Софья «оставалась слушать отпевание до конца с великим плачем. Остальные сестры ее в скорби лежали в это время больные в своих покоях». Старшие царевны Анна и Татьяна Михайловны, рассерженные поступком Натальи Кирилловны, послали к ней монахинь с выговором:

— Каков же государь царь Петр Алексеевич брат покойному государю царю Феодору Алексеевичу, что не пожелал проститься с ним и дождаться конца отпевания?

— Государь Петр Алексеевич дитя еще, — ответила Наталья царским теткам, — не мог он выстоять такой долгой службы не евши.

Спустя несколько дней вернувшийся из ссылки Иван Кириллович Нарышкин, узнав об этих трениях, не удержался от наглой реплики:

— Что толку было в присутствии царя Петра на похоронах брата? Кто умер, тот пусть себе и лежит, а его царское величество не умирал, но жив!

Неизвестный польский дипломат со слов очевидцев отметил в «Дневнике», что в день погребения Федора Алексеевича «царь Петр, покушавши, отправился навестить больных сестер, но они в гневе не допустили его к себе, горько плакали и искали удобной минуты, чтобы отомстить его сторонникам».

Тот же автор утверждает, что царевна Софья, возвращаясь во дворец с похорон, «громко кричала толпе»:

— Смотрите, люди, как внезапно брат наш Феодор лишен жизни отравой врагами-недоброжелателями! Умилосердитесь над нами, сиротами, не имеющими ни батюшки, ни матушки, ни братца-царя! Иван, наш старший брат, не избран на царство… Если мы провинились в чем-нибудь пред вами или боярами, отпустите нас живыми в чужую землю, к христианским царям!

Большинство историков склонны считать этот эпизод правдоподобным, приводя в своих работах речь Софьи в качестве некого боевого клича, своего рода заявления о начале борьбы за восстановление попранных прав Ивана Алексеевича. Такой точки зрения придерживались, например, М. П. Погодин, С. М. Соловьев, М. М. Богословский, Н. И. Павленко. Однако авторитетный специалист по истории России XVII века С. К. Богоявленский полностью отвергает достоверность известия об обращении царевны к народу всего лишь обычным для того времени литературным приемом — «вкладывать в уста действующих лиц вымышленные речи, которые соответствовали бы их образу мыслей и настроению». С этой точкой зрения согласен В. И. Буганов. Автор новейшего исследования о событиях весны 1682 года М. Ю. Зенченко полностью отказывает в доверии польскому дипломату и констатирует его некомпетентность в вопросах русской культуры и повседневности: «Человек, способный поверить в такое „известие“, совершенно не знаком ни с православным чином похорон, ни с российскими культурными традициями. Вероятней всего, за политическую демонстрацию он принял рассказ о вполне уместном на похоронах „плаче“, как правило, сопровождавшемся громкими и истеричными обращениями к покойному».