Царевна-лягушка для герпетолога - [2]

— Ребята, смотрите, это же бородатая кукушка[2]! — воскликнул Ваня, разглядев где-то среди раскидистых крон невзрачную серую пичугу и увлекая нас с Левой в лес. — Понимаете, это ж настоящая сенсация! Они в наших широтах не встречаются.

Хотя Ванин интерес к этому времени сместился в сторону пресмыкающихся и амфибий, к птицам брат тоже относился с пиететом, справедливо считая их родственниками его любимых ящеров и змей.

Вероятно, нам следовало как-то вразумить впавшего в раж юного натуралиста, напомнив, что индонезийскому эндемику неоткуда бы взяться в лесах рязанской Мещеры. Но, увлеченные азартом погони, мы с Левой пришпорили наших железных коней и, едва не обрывая цепи, припустили в чащу вслед за полумифической диковинкой. Кукушку мы, конечно, не догнали. Зато, углубившись в совершенно незнакомый старый, глухой бор, где зеленые колючие кроны вековых великанов закрывали солнце, а многолетний слой игл не давал жизни никакому подлеску, кроме бархатистых моховых подушек и занавесей лишайников, набрели на почерневшую домовину.

О том, что это была домовина, а вернее, захоронение волхва-иняти с соседней мокшанской стороны, я узнала гораздо позже, когда во время летней практики наматывала круги по окрестным селам в поисках сохранившихся крупиц народной песенной традиции. А тогда мы никому и ничего не рассказали. Да и меж собой даже не пытались вспоминать про этот поруб без дверей и окон, словно на куриные ноги взгромоздившийся на дубовые сваи с пологой крышей, покрытой корой и мхом и увенчанной черепом оленя. Потому что при первом же взгляде на черные замшелые бревна да в пустые оленьи глаза на нас накатила необъяснимая потусторонняя жуть.

Будто посреди жаркого летнего дня повеяло промозглым холодом и сыростью, а воздух вокруг сделался спертым и затхлым, словно в старом погребе, заполненном стоячей водой. Казалось, стоит только шагнуть вперед, пересекая невидимую границу, и покажется даже не добрая да ворчливая сказочная баба Яга, а жутковатый страж иного мира, оживший мертвец с костяной ногой и вросшим в потолок крючковатым носом. И поскольку неслухам вроде нас, не прошедшим шаманского посвящения, еще рано требовать, как Ивану-царевичу, пищу иного мира, могли нас ожидать только лопата и горящее жерло печи.

— Поедемте отсюда! — севшим, но решительным голосом приказал Левушка.

И мы с Иваном, словно скидывая морок, рванули вслед за ним обратно в лес, петляя между розоватых сосновых стволов, объезжая буреломы и изъеденные муравьями пни и не оглядываясь.

Когда мы выбрались к нашему поселку, солнце едва перевалило за полдень. Родные даже не успели нас хватиться и лишь недоуменно глядели на наши расширенные от испуга глаза и покрытые испариной лбы. А мы ощущали себя так, будто провели в этом лесу не пару часов, а целую вечность, и Ванькины электронные часы, подарок отца, показывали совсем другой год и день.

Потом, конечно, все забылось. Ванька в лучших традициях Михаила Васильевича Ломоносова покорил Воробьевы горы, в непростом выборе между химией и биологией остановившись на том, к чему больше душа лежала.

Мы с Левушкой поступили в Гнесинку. Сначала в колледж, потом в Академию. Лето по-прежнему проводили вместе. Я аккомпанировала Левушке на фортепиано, благо инструментом владела не хуже иных пианистов. Он на стареньких отцовских «Жигулях» возил меня по раздолбанным проселочным дорогам от деревни к деревне в поисках обрядов и песен, находя без всякого навигатора дорогу даже там, где сеть просто не ловила. Хотя другу детства прочили карьеру в лучших оркестрах, он частенько приходил к нам в фольклорный ансамбль подыграть на жалейке. Языкастые мои однокурсницы прозвали его Лелем и записали мне в женихи.

— Да я бы за него пошла только из-за одного соло в Первой симфонии Чайковского! — мечтательно закатывала глаза миниатюрная Лера Гудкова, с которой мы всегда вытягивали самые высокие ноты в сопрановых партиях.

— А губы-то у него, поди, тренированные! Накачанные, — со знанием дела добавляла разбитная Валентайн Пьянзина, которая встречалась с валторнистом.

Спору нет, рослого, ладного Левушку не портили даже белесые ресницы и брови при таких же светлых волосах, а от его соло в «Угрюмом крае» Чайковского[3] и «Тройке» Свиридова мурашки бежали по коже и слезы на глаза наворачивались. Да и с бабушками деревенскими во время наших экспедиций за песнями он договаривался куда лучше меня. Деликатный Лель умел так повести разговор, что сельские жительницы не только сами вспоминали давно забытые редкие образцы умирающей традиции, но еще и приводили на спевку соседок да подруг, которые тоже, случалось, вспоминали песни седой старины.

Вот только сам Левушка упорно держался в френдзоне и не спешил подавать какие-то знаки, что хотел бы перевести наши отношения из дружеских в другую плоскость. К тому же сердцу не прикажешь, а мое ретивое к этому времени занимал другой.

Портрет Левы от P.Elena_art

Со студентом-археологом Никитой Добрыниным мы познакомились у отца на раскопках. Меня сначала впечатлило, как этот кряжистый парень с накачанной бицухой артистично колол дрова и в одиночку ворочал на раскопе бревна. А потом я узнала, что он занимается реконструкцией по Древней Руси и увлекается историческим фехтованием. Когда он поднял тяжелый харалужный меч и начал им выписывать такие кренделя, что, если бы нынче случился ливень, он бы остался под ним сухим, я едва не растеклась лужицей подтаявшего мороженого. Хорошо, что отец и Ванька добавили холодку.