Цареградский оборотень - [3]

Никто не видел чуда, как слезились мирром сразу сотни икон, как внезапно отходили от горящей древесины краски и на мгновение отпечатывались зеркальным отображением на беломраморных плитах площади. Никто не поднимал глаз, устремленных на пламя, и не видел, как золотой Константин Великий в вышине своих небес решительно закрывал книгу до тех пор, пока пламя не умирало от сытости и не развеивался странный, зеленоватого оттенка дым.

Сын Льва Исавра, Константин[10], Пятый по счету от Великого, продолжал дела отца, но икон становилось все меньше, а искать их, припрятанные по самым темным углам царства, становилось все труднее. Ведь света и так всегда не хватало.

И вот однажды, когда Константин вышел из дворцового храма Господа и двинулся по галереям, связывавшим нижнюю, более старую часть дворца, с верхней, ему показалось, будто сквозь узор стенной мозаики, изображавшей райские сады, явственно проступает кто-то из архангелов; причем архангел казался ростом от пола до самого свода, так что и самому василевсу пришлось бы униженно задирать голову, дабы уразуметь, какая весть -- добрая или злая -- у небожителя на уме. Император замер в удивлении и повернулся лицом прямо к глухой стене, чего властители обычно избегают делать.

Архангел пропал из виду.

Тогда василевс отошел назад и даже походил из стороны в сторону. Вместе с ним качалась из стороны в сторону растерянная свита и качались над головой императора золотые секиры стражников-схолариев.

Изображение мерещилось василевсу, проступая только при движении вдоль стены и при взгляде сбоку, через плечо. Архангел как бы грозил из-за крепкой ограды вослед тому, кто проходил мимо него...

Именно здесь, на стене, всегда сходились лучи, чтобы, множась в новых отражениях, устремиться дальше.

Константин Пятый приказал немедля ободрать всю мозаику. Был канун осеннего равноденствия.

Хвост императорской процессии едва успел отползти, как на мятежную стену налетела  варварская орда с молотками, скребками и рукавицами, сделанными из шкурок морских ежей.

Не минуло и часа, как райские сады исчезли и превратились в пустынную дорожку, хрустевшую под ногами, и в клубы пыли, забивавшие всякому прохожему горло и грудь. Солнце, между тем, опустилось за дворцовую стену, и поскольку подданные так и не дождались нового повеления василевса относительно наказанной стены, то ее так и оставили до следующего утра в освежеванном виде.

А наутро лучи ринулись во дворец и общей своей световой силой уперлись в огромную стигму. Крохотные, не заметные для глаза кусочки мозаики, кое-где вдавленные в стену ударами молотков, всю ночь продолжали тихонько осыпаться на пол. И теперь эти разноцветные крошки, обнаруженные и озаренные лучами, засверкали и превратились в кусочки света. Они отделялись от стены, уже не падая, и своим невесомым роем начинали принимать некую, поначалу неясную форму...

Наконец явственно развернулось одно широкое крыло, а за ним -- сразу и другое. При виде крыльев уже всякому смертному могло почудиться, будто архангел выступил со стены, отряхнул от пыли земной свои прозрачно-золотистые крылья и легчайшей походкой двинулся по дворцу путем лучей равноденствия. Но никто из смертных не увидел этого явления.

Таинственное мерцание, покинув нижний дворец, именовавшийся Халкеем, в мгновение ока достигло верхнего -- Дафнея -- и пронизало дворцовый храм Преображения Господня, где, в этот час испытывая на сердце необъяснимую тоску, василевс Константин молился перед высоким темным крестом, выточенным из ливанского кедра.

Император искренне верил в Господа Иисуса Христа и молил Его уберечь православное царство от бесчисленных врагов, махавших неподалеку кривыми саблями, чтобы испугать западный ветер. Сам он, в отличие от отца, Льва Исавра, не надеялся на свой полководческий дар.

Удивительная теплота на миг прикоснулась к сердцу василевса, и он забылся, затаив дыхание.

Потом василевс осторожно повертел головой, опасаясь, как бы кто не приметил, что его молитва оборвалась на полуслове, а в следующий миг тоска сжала его сердце с удвоенной силой.

Мерцающий вихрь, между тем, уже давно миновал Фермастру, где посреди множества кухонь стряпчии разом остолбенели от аромата елея, который внезапно перебил запах рыбы и животных потрохов. Когда у стряпчих перехватило дыхание, писцы в Канцелярии тайных приказов уже заморгали, будто им в глаза попал сверкающий золотой песок. Каждый пытался отвернуться от соседа, дабы тот не заметил смятения и не донес начальнику о неуместных грезах своего сослуживца. Кто-то едва не посадил пурпурную кляксу на свиток с приговором. А кто-то посреди последнего слова в указе о земельных конфискациях написал ненужную в том месте букву “омега”, похожую на след потерянной подковы.

Общее замешательство писцов, начавших спозаранку скрипеть тростниковыми перьями, мог засвидетельствовать только один человек, которого звали Филипп Феор. Во дворце он имел весьма высокий чин силенциария, то есть блюстителя тишины, и был одним из трехсот тайных исполнителей личных поручений василевса. На рассвете дня осеннего равноденствия он возвышался над писцами подобно Золотому Константину над городом, ибо писцы сидели, согнувшись под тяжестью еще не написанных ими слов, а он стоял налегке, дожидаясь, пока новый указ василевса не вытечет на свиток пурпурным ручейком. Однако ему повезло с писцом, который трудился с быстротой таракана, обмочившего ножки в чернилах. В то мгновение, когда у всех засверкало в глазах, силенциарий Филипп Феор уже выходил из комнаты со свитком в левой руке, погруженный в тишину своих мыслей.