Цареградский оборотень - [12]

-- Отец дома? -- спросил Стимар.

Он, верно, и не задал бы инородцу такого вопроса, не окажись они у края черного провала в земле, по другую сторону которого, еще далеко, за лесом, стоял град Турова рода, называвшийся Большим Дымом.

Брога стал отвечать важно, по-бычьи опустив лоб:

-- Дома, на Большом Дыму, князя-воеводы, отца твоего, княжич, пока еще дожидаются с богатой добычей. С Дикого Поля не вернулся князь-воевода. Нынешней весной князь, отец твой, ушел на первой же седьмице по Радунице[26].

Стимар вздохнул теперь с невольным облегчением, которого сам в себе не заметил, хотя и обучали его учителя в Царьграде замечать в себе все движения души, дабы понимать, как древние эллинские мудрецы, всю свою человеческую сущность.

По весне, с первым талом, князь-воевода Хорог начинал грозно дышать и подолгу глядел на черные стаи птиц, тянувшиеся с юга. Он выводил коня Града, сверкали глаза у обоих, оба раздували ноздри, шумно храпели.

Выходили из своих домов окутанные волчьим мехом, в сапогах из черненой кожи, готы графа Улариха, который некогда позвдорил на вечную кровь с королем сурожских готов[27] и и ушел со своими воинами на Дикое Поле. На Поле он сошелся в битве с северским князем, однако ж обоим пришлось разворачивать коней лицом к хазарскому вихрю. Оба сражались плечом к плечу, стремя к стремени. Князь Хорог рубил хазар правой рукой, а готский граф -- левой. Страшная битва длилась весь день и всю ночь полнолуния, и хазары дрогнули, когда им почудилось против луны, что с ними бьется двумя руками огромный двухголовый великан. Так и стал союз между северцем Хорогом и готом Уларихом.

Зиму белобородые чужаки пережидали на Большом Дыму, губя запасы медов наперегонки с северскими, а по первому теплу вместе с князем выходили за стены в дикий снег, долго и медленно шли, с хрустом проваливаясь по колени, и потом, бывало, от рассвета до заката стояли, глядя на юг, хищно выдыхали пар, весело и страшно улыбались князю. Отцу...

Градские с опаской смотрели им в спины, слушая их лающий говор и с нетерпением дожидаясь того дня, когда они погонят долгими кругами своих коней, а потом оседлают их, крепко зажмут между коленей и понесутся вдаль с криками, от которых собаки будут пригибать зады к земле и брызгать от страха, а вороны - срываться с тына, роняя перья.

Кони с седоками уносились, разбрасывая черные комья грязи, осколки льда и оставляя за собой еще надолго, не на один день, волны терпкого пота. И потом еще не один день собаки трусливо принюхивались к тем дымящимся вроде головешек следам.

Но вместе с чужаками, впереди их, уходил на юг отец -- с вятшими и молодшими и иными, из других родов, всеми, кто шел к нему настяг.

А осенью, когда вновь поднимались с лесов, с высохших трав и полевой стерни бескрайние стаи пернатой твари, малые сыновья князя-воеводы что ни утро, едва проснувшись, взбегали скопом на южную башню града или на поставленную в стороне от него, на холме, высокую вежу. Они взбегали по узким лестницам с радостно бьющимся в груди ожиданием подарка -- не показался ли далеко-далеко змей вещего дыма, не заклубилась ли пыль на концах дорог.

И увидев, и сразу подравшись между собой за самый зоркий взгляд, сыновья слетали по ступенькам вниз и бежали навстречу отцу.

Навстречу сыновьям неспешно ехал князь с выбеленной ветром и жаром Поля бородой, с темным лицом, будто покрывшимся сосновой корою. Он пах по-чужому -- разом и горько, и сладко. Он привозил с собой сладкое и горькое, жгучее и дурманящее из чужой далекой земли. Его сыновья бежали к возам, горланя от удовольствия. Они облепляли сверкающие горы, гремели чудесными звонкими вещицами, рассыпали монеты, напяливали на головы шишаки и чужеземные шеломы, трясли ножны. И обоюдоострая сталь со сладким, перехватывающим живой дух стоном выскальзывала из упругой кожи, стукая рукоятями в землю. Сыновья князя Хорога подхватывали тяжелые рукояти, и тогда острия мечей упирались им под ноги, мягко протыкая землю....

Сыновья князя, как щенки, принюхивались к рукоятям мечей, холодея от оставшегося на них запаха боевого пота. Шеломы сползали им на глаза, больно впивались краями в переносицы. И воины -- свои и чужие -- смеялись, глядя на княжеских сыновей, которым только одним и позволялось в тот день сразу хватать все, что придется по душе. В тот лучший в году день, День Осеннего Сретенья, под огромным шеломом, скрывавшим глаза и уши, не различить было, кто смеется, свой или чужой, гот. Вернувшись с Дикого Поля, все смеялись одинаково, хрипло и пугающе.

Потом самая великая сила -- княжеских сыновей всегда знобило в ожидании этого мига -- самая прекрасная сила отрывала их от земли, и все они оказывались высоко-высоко, выше всех веж, на отцовом коне. Вместе с отцом. Князь отдавал поводья сыновьям, и те выдергивали поводья друг у друга из рук, сердя терпеливого коня, который хоть и фыркал и тряс гривой, но, зная только руку хозяина, продолжал идти прямо, раздвигая грудью тучи и распугивая залетавшие к нему под брюхо перелетные стаи. Княжичи принюхивались к поводьям и вцеплялись в терпкую кожу зубами, еще не зная, что так и делают воины в пылу кровавой сечи.