Цареградский оборотень. Книга первая - [44]

Такая мука в Туровом граде длилась, пока однажды с полуденной стороны света не появился чернобородый торговец на муле и не сказал северцам, что хочет у них купить звон их мечей.

Северцы поначалу не соглашались на продажу, удивляясь, как же это можно купить и унести с собой звон мечей и чем он может быть полезен. Тогда торговец сказал, что его предки добывали это ценное, хоть и бесплотное вещество, на развалинах самых древних городов, разрушенных во время осад много-много веков тому назад. Чтобы безопасно добыть из-под руин звон мечей, нужно особым образом проколоть себе кинжалом одно ухо и таким образом наполовину оглохнуть. При таком условии звон не способен угрожать человеческой плоти. Вот и он, торговец из далекой страны Сирии, наполовину глух, поэтому не побоится войти в северскую крепость. Там ему останется только произнести нужное заклинание, и тогда весь звон превратиться в одну маленькую железную монету, гладкую, безо всяких надписей и знаков с обеих сторон. Главное: потом не потерять ее из кошелька по дороге, ведь что края у той монеты бывают очень острыми. Когда-то, говорил торговец, переплавленный и отлитый в монету звон мечей очень ценился в полуденных странах. Такую монету можно было перебросить через стену вражеской крепости или просто просунуть в какую-нибудь щель или под ворота, сказав при этом тайное слово. После этого можно было спокойно слушать наружи, как звенят за стеной невидимые мечи, и дожидаться, пока осажденные сами не откроют ворота и, уже все израненные, не выйдут из города вон, сдаваться на милость победителя. Но вот уже прошло три века с тех пор, как весь древний звон был добыт, переплавлен и применен против каких-нибудь врагов, а сам торговец был в детстве оглушен на одно ухо своими родителями всего лишь в дань родовому обычаю тех когда-то очень уважаемых всеми правителями торговцев звоном мечей. И вот узнав о настоящем, живом звоне мечей, появившимся у славян, сирин страшно обрадовался и поспешил в их далекие земли.

Северцы раздумывали три дня, а потом спросили торговца, а не продаст ли он потом их звон мечей уграм или хазарам, а те явятся и уже безо всякого труда возьмут весь град Туров голыми руками.

«Умное племя задает умные вопросы», — покачал головой чужестранец и сказал, что звон северских мечей будет для них уже не опасен, если не он отдаст им за их звон плату, а сами северцы заплатят ему за избавление от нечаянной напасти, которая, как видно обоим глазам торговца и как слышно его единственному уху, уже нанесла племени немало вреда и всех не на шутку напугала.

Тут уж северцы более не раздумывали, а согласились сразу и вынесли сирианину столько куньих шкуров, сколько смогло уместиться в его седельном мешке. А торговец потребовал, чтобы раскрыли перед ним врата кремника, потом торжественно въехал в них, хлопнул там в ладоши, пробормотал себе под нос какие-то тайные слова — и тогда весь звон пропал, а только что-то один раз напоследок звякнуло об камень прямо перед мулом. Чернобородый иноземец спустился с мула и, как подсмотрели северцы, долго ползал по земле, что-то ища и приговаривая, потом нашел, подобрал, спрятал в свой кошелек и торжественно, будто князь-воевода на гон или полюдье[67], выехал из кремника.

С тех пор северцы свой древний запрет держали крепко.

И Туров князь-воевода Хорог со своей дружиной всегда крепко держал тот верный запрет.

Из града следом за дружиной, но уже на следующее утро, уходили по своей тропе, среди обережных лент, женщины, крепко хранившие заветное слово — то тайное, известное только им слово, которым можно окоротить и показавшего зубы волка, и опустившего к земле свой тяжкий лоб быка, и пришедшего с Поля мужчину — окоротить мужчину даже в то самое, ни какой иной силою неудержимое мгновение, когда его кожа загорается изнутри, когда он весь наполняется громовой тягой и уже готов обжечь женское лоно текучим огнем, пахнущим степной полынью и перепелиными гнездами.

Как только женщины скрывались в лесу, так начинали собираться княжьи малые. Они делали друг другу тайные знаки, доставали из кустов припрятанные загодя веревки и проносили их под рубашонками в кремник.

Дневные вылазки к Дружинному Дому были не страшны и кончались у тына, где можно было подсмотреть в щелку и послушать, что говорят и делают воины во дворе. К ночному же походу готовились целую седьмицу, протаптывали для этого в лесу отдельную тропу, рядом с большой, дружинной. Из века в век малые в большой тайне на краю леса готовили отвар на маковых зернах и потом с приговорами подливали его в то молоко, которое пили под вечер мамки. Оттого засыпали все мамки, будто мертвые. Дождавшись тягучего бабьего храпа, малые потихоньку спускались с полатей и выбирались из княжьих хором.

Всеми братьями и братнами верховодил Коломир. В ту осень, когда последышу надлежало покинуть свой род, он впервые взял его в ночной поход к Дружинному Дому. Последышу тогда еще не доставало одного года, чтобы пойти наравне со всеми, но Коломир знал, что брата вот-вот отправят в чужую землю, в ромейское ученье. Он решил посвятить последыша в мужчины по своему обычаю. Ведь их отец, князь-воевода Хорог, захотел, чтобы его третий сын от княгини Лады овладел в совершенстве всей хитрой ромейской премудростью, и по такой причине даже отказал последышу во вступлении в Дружинный Дом и посвящении в северские воины. Князь-воевода полагал, будто две мудрости, своя и чужая, в нем не уместятся. «В Царьграде охота иная, и охотники с иной смекалкой», — думал князь, в роде своем полагаясь на Коломира и других сыновей.