Цареградский оборотень. Книга первая - [38]

Прямо перед княжичем стоял старый Богит, творя правой рукой обережное кольцо, а левой опираясь на свой посох, изрезанный идольскими ликами.

Княжич поднялся с крыльца безродного дома и сделал шаг навстречу старому жрецу, навстречу его колесу-солнцу, поднимавшемуся все выше. Тьма покидала лес, стягивая за собой из-под темных крон лоскутья ночного тумана, сеть для ловли сновидений и ночных голосов. А на вершинах крон уже вздрагивали и мерцали верхней, небесной росой крылья вилы, девы небесной

Княжич Стимар ступил навстречу Богиту, и очутился весь на подставленной жрецом широкой ладони.

Он огляделся вокруг. Много старых нахоженных троп и наезженных дорог бежало во все стороны по ладони жреца. Темная ладонь Богита напоминала высохшую пустыню, которую надо переходить всю от рассвета до заката, нигде надолго не останавливаясь. Княжич стоял прямо посреди пыльной дороги, что вела то ли с полночи на полдень, то ли с полдня на полночь.

Еще под утро, задремав на пороге безродного дома, княжич решил, что пойдет по земле на полдень, до Царьграда — спросить с тех, кто виновен в порче его северской крови.

Он и двинулся вперед по пыльной дороге, к солнцу-колесу, встававшему из-за ладони жреца Даждьбога.

Пошел княжич и сразу наткнулся дыханием на невидимую стену

— Слово Даждьбога! Слово Даждбога, княжич Стимар! — словно порыв ветра в кронах дерев, раздался над ним глас старого жреца. — Твой путь — на полночь. К большому Дому Велеса-бога! На Черный Мост твой путь! Велес-бог древний очистит подземными водами память твою и кровь твою от порчи ромейской!

Давным-давно, когда пуповина княжича была перерезана на ромейской монете, старый жрец Богит целый день, до самого заката, продержал на своих руках третьего сына князя-воеводы Хорога.

— Я пойду по слову твоему, Глас Даждьбожий! — как завороженный, покорился княжич.

Великая сила рода у порога Дома бродников запретила ему путь на полдень, путь к другой руке, доброй и мягкой, как только что испеченный хлеб.

На конце полуденой дороги только рука отца Адриана могла защитить северского княжича от всякой недоброй силы на единую стигму бытия.

Когда княжич стоял, склонив голову, у самого амвона[62], та добрая и совсем не сильная рука запечатлевала на его душе крест благословения, легким порывом эфира касавшийся его головы.

Там, в Царьграде, княжич любил то воздушное прикосновение, его безопасную неотвратимость. У амвона он стоял на крыльях большой птицы, поднимаясь ввысь и почти засыпая под тихий голос отца Адриана — «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» — под его шепот, сливавшийся с шелестом морских волн за прохладной колоннадой базилики Иоанна Предтечи.

И бережно несла его на крыльях та невиданная птица, сотворенная из тысячи гладких кусочков разноцветного камня.

Слово княжича было дано роду:

— Я пойду, Глас Даждьбожий…

«Господи, помилуй!», — прошептал в душе княжича второй, пришедший в его душе из Царьграда.

Под ногами у Стимара что-то зашелестело. Он опустил глаза и увидел, что стоит уже не на ладони жреца, а на земле и между ним и старым жрецом быстрым черным ручейком протекает уж, творя невидимую межу. Тогда княжич поклонился жрецу и повторил свое слово в последний, третий раз.

— Дорога на Лосиную звезду[63],- напомнил Богит. — Она приведет. Иные роды пропустят тебя, княжич, но держись межей. Никто не станет гнать твой след. Коня у тебя не будет, княжич. Запретен. И меч запретен.

Он приподнял от земли посох, и рядом с посохом сразу появился воин, перед тем хоронившийся в чаще. То был один из внуков князя-старшины, плечистый и высокий, на полторы головы выше Стимара. Он протянул своему цареградскому дядьке-волкодлаку лук и тул, державший дюжину стрел, сулицу и расшитый крестами кожаный мешок с лямками. Родич, подступаясь, щурился и сжимал губы, будто приближал свое лицо к огню, к головешке, что, гляди, вот-вот стрельнет ему в глаза искрой.

— В дорогу тебе верный бегун, — сказал Богит, указывая на мешок, и повелел девушке: — Ляпун, уходи и не оглядывайся.

Родич поклонился до земли и разом пропал в чаще.

Княжич догадался, что старый Богит избавляет его от страха — страха повернуться спиной к родичам, однажды увидевшим волкодлака. И тогда он захотел сказать жрецу доброе слово:

— Старый Богит, прости меня.

Лик Богита одеревенел.

— Княжич Стимар! — изрек он утробным гласом. — За что ныне кладешь виру словом?

— Я напугал род, — отвечал княжич. — Я принес в род беду.

— Воля Даждьбога — твой путь, — глядя сквозь княжича, как сквозь рассеившийся утренний туман, рек Богит. — Иди!

— Прощай, старый Богит! — сказал Стимар и, не оглядываясь, быстро двинулся прочь.

Он спешил отойти как можно дальше, загородиться от взора старого жреца лесом, ветвями, листвой, травами. Наконец, растеряв все тропы в глубине густой чащи, княжич остановился и ударил себя ладонью по лбу.

«Старый не понял покаяния! — прозрел он. — Ведь не от рода оно, а от святого крещения!»

И тогда он первый раз оглянулся, и увидел, что весь род остался наконец далеко позади, отгородившись от княжича-волкодлака и стенами града, и лесом, и травами.

Густой лес стоял и навстречу княжичу Стимару, мрачен и едва проходим, по пояс запруженный скользким, с гнилым хрустом проламывавшимся под ногою валежником. Среди валежника колыхалась рябая гуща папоротников и кудрявой крапивы.