Царь Сиона - [14]

— Этого только недоставало. Негодяй унес с собой всю рукопись. Он взял ее у меня для того, чтобы списать свою роль: прежний его список он, по его словам, уронил в жаровню с угольями. Несчастье преследует меня! Где я возьму теперь эту пьесу? А магистрат требует непременно только ее… И даже если бы рукопись была цела, где я возьму Гамана? — Но даже этого всего мало: если бы мы поставили другую пьесу, если бы нам разрешили сделать замену, разве мы обойдемся без Геннеса в каком бы ни было другом представлении. Да ведь я теряю в нем целый ряд ролей. Блудный сын, Олоферн, Принц исландский, Марс, бог войны, Эммануил греческий герцог и много других знатных людей и героев. Это все роли, в которых сбежавший злодей Геннес незаменим. О, горе, горе… Как помочь беде?

— Может быть, нам удалось бы составить пьесу общими силами из наших ролей, — предложил Стефенс.

— Как это? Каким образом? — возразил Гаценброкер, задыхаясь от гнева и ярости. — И даже если бы это было возможно, все равно, где же мы возьмем все-таки необходимого Гамана, с его длинными монологами и трудными стихами?… Но, нет, нет! Мы напрасно так волнуемся: эта злая обезьяна, шут, наверное, солгал. Идите, добрые люди, идите все искать Геннеса и приведите его сюда. Милый Гандцвэл, вы ведь не только ловкий подмастерье: у вас легкие ноги. Бегите, ищите, ведите его сюда и, кстати, тащите за уши лживого мальчишку, осмелившегося нас так дразнить! Бегите, бегите! И кто первый принесет добрую весть, тот получит полный кубок мальвазии.

Обещание испанского вина придало крылья ленивым художникам. В одно мгновение комната опустела. Гаценброкер остался один со своей тоской и заботами. Гнев бургомистра, опасение не получить привилегии, вследствие неудовольствия магистрата, преследование насмешками обманутого в своих ожиданиях народа, тайная радость товарищей по искусству… Мысли обо всем этом теснились теперь в его расстроенном воображении; и трепет овладел этим хвастливым человеком, все мужество которого покоилось исключительно на обладании широкими плечами. Он оперся обоими локтями на стол, опустил голову и смотрел в пространство, безнадежно вздыхая.

Чей-то голос, вызвавший в нем неприятные воспоминания, вдруг заставил его вздрогнуть и прислушаться. Вошедший незаметно в комнату посетитель спрашивал кружку пива.

— О, сударь, откуда вы теперь, и в таком виде? — спрашивал Герд.

Гаценброкер оглянулся с досадой. Возле, почти рядом с ним, сидел тот самый молодой благородный господин из Гравенгагена, который некогда возбудил в нем бешеную ревность. Да, он узнал его, но поистине только ревнивый глаз или глаз признательного человека, как у Герда, который не забыл испанской монеты, мог узнать в этом нищем страннике того самого человека, который ускакал тогда на фризском коне и вернулся теперь с посохом в руках и нищенской сумой на плече. — А, а… Вы ли это, Господи помилуй?… Где же ваши корабли с серебром и золотом? Или они все еще находятся на якоре в денежных сундуках вашего отца? Посылать ли сейчас за добрым конем для вас опять, или вы на этот раз отправитесь на собственной паре?

Этими словами приветствовал наш актер странника, бросая на него искоса взгляды и не трогаясь сам с места.

— Не пребывайте с теми, кто издевается над вами, — произнес Ян спокойно ему в ответ и переменил место, усевшись за спиной Гаценброкера.

Последний, не желая уронить своего достоинства, сделал вид, что вовсе этого не замечает, и, не оборачиваясь к гостю, продолжал речь в том же злорадном тоне:

— Удивительно, право, до чего меняются времена. Прежде обыкновенно узнавали знатных господ по сопровождающей их многочисленной свите; а теперь они путешествуют по стране пешком, как простой народ, ничем не отличаясь от какого-нибудь нищего странника.

Ян ничего не ответил: в это время отворилась дверь из соседней комнаты, и он увидел высунувшуюся оттуда фигуру Мики. Лицо ее пылало выражением радости и страха. Она приветствовала издали правой рукой пришельца, как давно ожидаемого, желанного гостя. Указательный палец ее левой руки был многозначительно прижат к губам, как бы в знак того, что они по необходимости предоставляют говорить глазам с меньшей опасностью в присутствии ревнивых ушей.

Ян тихо кивнул ей в ответ с довольным видом, и дверь снова закрылась: Гаценброкер ничего ровно не заметил. В продолжение этой краткой молчаливой сцены, тщетно ожидая ответа на свои язвительные слова, он придумывал новые, более действенные, и теперь продолжал, не меняя своего положения:

— Интересно бы знать, в самом деле, что вы думаете о перемене, происшедшей за это короткое время в нашем обоюдном положении? Всего каких-нибудь несколько месяцев назад я был ни чем иным, как ничтожным глупцом в ваших глазах, не правда ли? Я вам казался дураком, который с бесстыдной дерзостью держит себя в доме, где он не имеет ровно никакого голоса. А теперь… Вы этого, может быть, и не знаете еще… Но я вам могу сказать, что этот дом мой: я один вправе говорить здесь, что хочу, и могу выбросить за дверь всякого, кто мне не нравится. А, что вы на это скажете?…

Наконец Ян заговорил глухим, вещим голосом: