Царь-Север - [74]

Сбавляя обороты несущего винта, пронзительно попискивая, точно стреляя длинными тонкими стрелами, втыкающимися во все живое, Ми-8, громоздко приседая, прошел над озером. Плавно развернулся, не долетевши сотни метров до зимовья, и затих на каменной площадке, будто специально приготовленной самой природой.

Храбореев поспешил к вертолету, возле которого топтался молодой, малознакомый командир. Наблюдая за погрузкой краснокирпичных отсыревших мешков, лётчик повернулся к перевалу, одевавшемуся тучами.

– Жадность губит фраеров! – напомнил он. – Куда вы прёте? Мы же не взлетим!

Хмельные «фраера» молча потели, краснели и пыхтели, надламывались в коленках. Непосильная кровоточащая ноша, лежавшая на горбах, глаза выдавливала, мышцы рвала. Храбореев, помогая грузиться, исподлобья наблюдал за охотниками. В суете солидных матерых мужиков было что-то унизительное, мелкое, такое что-то, что заставляло презирать не только их – всех людей вообще. И снова Дед-Борей подумал, что звери – по сравнению с людьми – куда симпатичнее, интереснее, да и просто честнее. Зверь может быть злым, кровожадным, вероломным и дерзким, всяким. Но зверь никогда не бывает бессовестным – это, увы, привилегия того существа, который сам себя короновал царем Природы.

20

Сердце прихватило у жены. Соседка, всегда приходившая в гости, уехала в отпуск; Марья Дорофеевна осталась одна в холодной квартире – чуть не померла. Храбореев очень вовремя явился. Отвез жену в больницу и всю ночь там продежурил, высадив две пачки папирос. Ждал, когда минует кризис, думал: «Надо ей побольше лосося кушать – эта рыба снижает риск сердечного приступа».

Под утро, покидая больницу, прихрамывая сильнее обычного, Дед-Борей поплелся по холодным пыльным улицам, чувствуя такую усталость, будто горы пришлось перетаскивать с места на место. Тоскливо было в городе. Как в мышеловке. Уныло, серо. Ни деревца здесь, ни травинки, ни цветка. Говорят, что раньше этого добра здесь было много. Молох задушил.

Идти домой, в железобетонное одиночество, не хотелось. Северьяныч неожиданно остановил такси – такое с ним случалось иногда – махнул в Дудинку. Там жил свояк, недавно приехавший «на ловлю счастья и чиров», как сам он говорил.

Дудинка нравилась Деду-Борею. Просторный, вольный и диковатый размах Енисея – с дудинской набережной – в душу врывался без спросу, и в сердце вселял что-то светлое, дерзкое, мощное. Близость океана – хотя его даже в бинокль не увидишь – постоянно волновала Северьяныча. Он любил такие открытые места, имеющие выход в море или океан. Любил бродить по набережным Мурманска, Владивостока, Питера… Русский человек – всегда большой ребенок. Всё ему чудится, грезится, что скоро придет золотая пора, когда он заберется по трапу на большой пароход – белоснежный, конечно. Заберется и уплывет от серой пыльной прозы – далеко и навсегда – сбежит в блистательную сказку, в Гиперборею или в Беловодье… Особенно сильно это ощущение скорого желанного отплытия – хватало душу Храбореева по юности. Как бритвой полосовало. Потом – притупилось. А теперь вот снова стало «догонять». Образ Полярной прародины человечества не давал ему покоя, заставлял мечтательно и жадно засматриваться на пароходы, на океанские лайнеры. Да, русский человек – большой ребенок, и не мешало бы ему немного повзрослеть, взяться за ум, а он, чудак, всю жизнь за душу держится и повторяет с гордостью, что, мол, умом Россию не понять. А тот, кто понял – даже не умом, умишком своим осознал современную страну Россию – тот уже давно улизнул в какую-нибудь сыто икающую заграницу…

Так думал Дед-Борей, прогуливаясь по прибрежным улочкам портового городка. Философствовать и, заложивши руки за спину, фланировать по Дудинке пришлось поневоле. Свояка, длиннобородого дьявола, не оказалось дома – в отпуск улетел. «Вот так-то! – расстроился Храбореев. – Только деньги зря спалил. Надо было позвонить сначала, а ты помчался, вылупив шары! Деньги-то нынче нужны как никогда. Марью надо в Крым везти. Или в Кисловодск? Куда-то надо. Здесь ей хана…»

По скрипучим деревянным тротуарам – будто по клавишам гигантского рояля – он спустился к воде. Запахло свежерезаным арбузом. Чайки носились над головой, над мачтами, роняли плаксивые крики. Ветер гонял какую-то рваную газету, ворошил волну, бросал на берег и играл с поплавками мальчишек – удили неподалеку. Портовые краны шевелили гусиными стальными шеями, в клювах перетаскивали грузы. У причальной стенки и на рейде стояли тучные суда под заморскими флагами: русская медь «за бугор» уплывала, кобальт, никель и другие драгоценные металлы. По причальному канату пробежала крыса, не обращая внимания на человека…

За причалами зазывно голубело небо с багровым подбоем туманной зари. Сизоватый клок бескрайней тундры прилепился на дальнем берегу. А там – в распахнутых воротах между берегами – ветрами звенела такая забубенная даль, что хотелось рвануть по воде – побежать и навек раствориться в мечтательной дымке, подрагивающей на горизонте. «Нет, – подумал он, веселея без причины. – Не зря приехал!.. И живу не зря на белом свете!»