Царь Петр и правительница Софья - [2]

Невольница и ее соседки с удивлением и радостью посмотрели на говорившего и на его спутников, но ничего не отвечали. Ибрагим также молчал, приложив руку к сердцу и почтительно поглядывая на гостей и на невозмутимого чауша.

— Не пужайся, милая, мы тебе никого дурна не учиним, — успокаивал черноволосый, — ты давно в полону?

— Давно, дяденька, — вскинула она на него своими ясными, робкими глазами.

— А откедова родом? Из какого места полонена?

— С Украины, а место не запомню: меня увели махонькою.

Черноволосый заговорил с Ибрагимом по-татарски. Они долго говорили, поглядывая на полонянку, которая вся раскраснелась от стыда, по-видимому, понимая все, что объяснял про нее старый работорговец. Стыд, составляющий, по толкованию философов — физиологов, лучшее украшение женщины, придал ее миловидному личику еще более симпатичности. И боярин, и стрельцы, и стражи не спускали с нее глаз. Драпированная белой чадрой голова полонянки была убрана в мелкие косички. Белые, нежные пальцы рук оканчивались тонкими крашеными ноготками.

— Видишь ли, боярин, — обратился черноволосый к своему пожилому спутнику, — эта молодайка полонена, слышь, давно, еще махонькою девочкой, и купил ее на рынке Ибрагим вот этот; у Ибрагима купил оную девочку мурза Карадаг для себя, и выросла она у него в гареме под началом старшей жены мурзиной, полонянки ж, и в те поры, как она выросла, старшая мурзиха ее не взлюбила, ревнует-де к мужу. А онамедни, когда Карадаг-мурза отбыл в Царьград по указу салтанову неведомо для какого дела, оная мурзиха и загадала сбыть с рук свою супротивицу, да тайно от мужа и продала ее оному Ибрагиму.

Боярин задумался. Судьба девушки, видимо, заинтересовала его.

— А как тебя зовут, милая? — ласково обратился он к ней.

— Мелася, — был робкий ответ.

— Мелася? — удивился боярин. — Такого имени я не слыхивал. Оно, может, татарское, а?

— Ни, дяденька: господин мурза зовет меня Фатьмой, а дома меня звали Меласею.

— Мелася, чудное имя, в святцах такового нетути. Да ты крещеная?

— Крещена, дядюшка. — И девушка перекрестилась, робко взглянув на Ибрагима.

— Да точно крестится, хоша не истовым крестом.

— Да она, боярин, из черкасского роду, черкашенка, — вмешался черноволосый, — а черкасские люди испокон не по-истовому творят крестное знамение.

— И то правда. А ты, милая, не басурманена?

— Нету, дяденька, не басурманена.

— И каном не мазана?

— Не мазана.

— И палец, поди, по-басурмански не подымала?

— Не подымала, дяденька.

— Это хорошо. А в посты, поди, мясо ела?

Девушка молчала. На глазах у нее показались слезы.

— Едала, чу?

— Едала, — сквозь слезы проговорила вопрошаемая.

— Гм!.. Это нехорошо.

Девушка совсем расплакалась, закрыв лицо обеими руками, которые видимо дрожали.

— Ничего, ничего, не плачь; ты ела с неволи, — утешал ее боярин. — Ну так как же тебя зовут? Запамятовал я, имя такое мудреное, а? Как?

— Мелася, — отвечала девушка всхлипывая.

— Мелася, ишь ты! Поп что ль такое имя дал?

— Не знаю.

— А отца твоего как звали?

— Не помню.

— Ишь ты, дело какое! А мать помнишь?

— Помню.

— А как звали?

— Не знаю.

— И прозвища не знаешь?

— Не знаю.

— А из какого города али бо деревни тебя угнали? Сказывай, милая, не бойся: я тебя выкуплю.

— Нас взяли в лесу, мы по калину ходили: это помню. И сестру мою взяли, и брата, много тогда угнали нас в полон, это все помню. Верблюдов много было, и нас, малых детей, на верблюдов посадили, а больших гнали на арканах.

— А давно это было, не помнишь? — спросил боярин, соображая что-то.

— Сказывали, лет десять будет: еще сказывали тогда про гетмана Дорошенка, да про Юрася Хмельниченка.

— Так-так. Это, значит, при Демке Многогрешном было, давненько.

Боярин задумался. Среди рыночного гула и говора с берега ясно доносились назойливые крики чаек.

— Так как же, милая, хотела бы ты из полону ослобониться? Не тоскуешь ты по родной стороне? Хочешь я тебя выкуплю? Только где искать твоего отца — матери?

Девушка не отвечала. Бледность покрыла ее опечаленное лицо. При последних словах боярина мальчик и другие полонянки заплакали.

— И вы будете наши, русские? — обратился к ним боярин.

— Ни, мы з Украйны, — отвечала одна молодуха.

— А давно в полону?

— Ни, недавно: нас с хлопчиком на Головатого Ивана забрано у поли, а сю молодицю зараз писля Полупетра.

Взглянув снова на ту девушку, которая называла себя Меласей, боярин повторил прежний вопрос:

— Хочешь в свою сторону, милая? А? Охота тебе домой?

Девушка не отвечала. Она только плакала.

— Так как же, — настаивал боярин, — али не желаешь?

— О-о! — громко зарыдала несчастная. — Я не знаю, где моя родная сторона, я ничего не помню, я все с той поры забыла, забыла и тату, и маму, я никого не знаю.

Слезы душили ее. Она разливалась, плакала. Боярин сам не знал, что ему делать. Какое он мог дать ей утешение? Что могло манить ее в будущем? Свобода, возвращение на родину, к родным, к воспоминаниям дорогого детства? Но где ее родина, кто ее родные, она сама ничего не знала. А воспоминания детства? Эти отрывки какого-то сна. Да и сон этот, полно, видела ли она? Не грезилось ли ей, что она играла когда-то, где-то, со своими сверстницами и рвала калину? Она помнит только то, что они «ходили по калину» и их захватили татары. Помнит она верблюдов, на которых везли их, полоненных детей. Потом помнит она свое детство в гареме мурзы Карадага и его сварливую старшую жену, тоже полонянку из России. Куда ей деться, куда приклониться? Боярин тотчас сообразил все это, и в голове его созрело решение.