Царь Петр и правительница Софья - [10]

— Каков щенок! — возмутился Хованский. — Погоди, Иванушка… рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.

В это время в дверях послышался кашель, и в комнату вошли новые гости. Один из них был белокурый и статный, с серыми, как бы стоячими глазами, другой — черный, бородатый, сутоловатый.

— А, блаженни мужие, иже не идут на совет нечестивых, — приветствовал их хозяин.

Вошедшие были стрелецкие полуполковники Цыклер и Озеров. Поздоровались.

— Ну что хорошего скажете? — спросил Хованский, усаживая гостей.

— У нас ничего, князь, хорошего не повелось: може, у вас хорошее водится, — загадочно отвечал Цыклер.

— У нас то хорошо, что худо, — не менее загадочно отвечал Хованский.

— Как так?

— А вот как: нет денег перед деньгами, а худо перед хорошим.

— Так худо, сказать бы, — мать хороша?

— Истинно: чем хуже, тем лучше.

— Так, стало, худо на «верху» перед хорошим?

— Истинно.

— Ну загадки же ты, князь, загинаешь.

— А ты отгадывай.

— Что тут отгадывать! Вон ноне царевна Софья Алексеевна на весь мир плакалась.

— Что же! Она права: промахнулись вы с выбором-то.

— Какой наш промах! Мы стояли далече: нас бояре и перекричали.

— Эх, Иван! Умный ты человек, а не дело говоришь: коли бы ваши полковники не стакались с боярами, так стрельцов бы никому не перекричать. У стрельца-то, сам горазд знаешь, две глотки, два языка: устал тот, что во рту, так заговорит тот, что в руке, железный. А вы, словно красные девки, в рукав шушукали. Ну и не выгорело, а теперь всему государству поруха, а стрельцам от полковников теснота, и то ваша вина.

— Что же, княже, мы свою вину на невину повернуть можем, — сказал Озеров мрачно.

— А коим это способом? — лукаво спросил Хованский.

— Да по твоему же лекалу, — нехотя отвечал стрелец.

— А како тако мое лекало, миленький? — продолжал Хованский.

— Да матушку Худу забеременеть заставим.

— Ловко сказано! — не вытерпел Цыклер.

— И матушка Худа зачнет во чреве своем младенца Хорошу? — улыбнулся хитрый князь.

— Точно, зачнет и родит, — по-прежнему угрюмо отвечал Озеров.

— А кто же повитухой будет? — дразнил Хованский.

— Кому же, как не царевне Софье Алексеевне.

— А князюшка крестным будет? — в свою очередь улыбнулся хитрый немчин.

— Буду, буду, миленький, и ризки знатны припасу, — шутил Хованский.

— А у меня уж и на зубок новорожденной припасено, — вмешалась в разговор Родимица, до этой поры молчавшая, и тряхнула лежавшей около нее тяжелой кисой.

— Ай да Федора Семеновна! — воскликнул Хованский. — Ай да гетман — баба! Тебе бы быть не постельницей, а думным дьяком: ты и дьяка Украинцева за пояс заткнешь.

Потом, обратясь к Цыклеру и Озерову, он заговорил другим тоном:

— Да, худо, худо… Вы сами видите теперь, в каком вы у бояр тяжком ярме… Волы подъяремные! А кого царем выбрали? Стрелецкого сына по матери!

— Что ж, княже! — вспыхнул Цыклер. — А чем стрельцы не люди!

— Не кипятись, Иванушка, — ласково заговорил Хованский, — я не порочу стрельцов, а ты сам ведаешь, что мать нового царя не царского роду и не княжего, а простая стрельчиха.

— И это не порок, — возразил Цыклер.

— Верно, Иванушка, не порок, да ведь царевич-то Иван повыше семенем-то будет Петра, да он же и старший брат.

— Это что, тут точно что чечевичной похлебкой пахнет.

— Именно чечевичной… так я, милые мои, к тому веду: вот увидите, что напредки вам не токма что денег и корму давать не будут, а и вас и семя ваше изведут — зашлют вас и сынов ваших в тяжкие работы, отдадут вас в неволю чужеземным государям, позагонят вас, куда ворон и костей не заносит… Помните Чигирин?

— Помним, — мрачно отвечали стрельцы.

— То-то же. А без вас Москва пропадет, будут плакать по своим ладам милым жены стрелецкие… А тем временем и веру православную искоренят…

— Как у нас на Украине ляхи, — вставила Родимица.

— Да оно к тому и идет — продолжал Хованский, разгорячась, — вон ноне с польским королем вечный мир постановили по Поляновскому договору! От Смоленска отреклись…

— И наш Киев ляхам отдают, — вставила опять Родимица.

— Не быть этому! — сердито ударил по столу Озеров. — Печерские угодники наши — ста!

— Так, други мои! — возвышал голос Хованский. — Теперь пусть Бог благословит нас защищать Русь — матушку: не то что саблями да ножами, зубами будем кусаться!

— А зубы для такого дела позолотим вот этим! — добавила Родимица и вытряхнула на стол кучу золота. — Это царевна Софья Алексеевна шлет стрельцам свое жалованье, свои сиротские…

Хованский встал и начал ходить по комнате. Потом, подойдя к стоявшему в переднем углу аналою, на котором лежали евангелие и крест, он задумался.

— С чего же мы почин учиним? — спросил он после небольшого раздумья.

— Да прямо с бояр, — отвечал Цыклер.

— Бояр на закуску, — процедил Озеров.

— А с кого же, миленький? — глянул на него Хованский.

— С наших лиходеев, — был ответ.

— А! Мекаю, со стрелецких полковничков? С Карандея, с Сеньки Грибоедова? — С их.

Хованский снова задумался, опершись рукой на аналой. Потом, как бы решившись на что-то, направился к двери, ведущей в прихожую палату.

— Погодите малость, други, — сказал он на ходу.

Через несколько секунд он воротился.

— Приступим, — сказал он, — со страхом Божиим и верою приступим… Встаньте, подьте сюда.