Царь-колокол, или Антихрист XVII века - [93]

– Неисповедимы пути Господа, святой отче, – сказал Матвеев. – На этом самом месте, четырнадцать лет назад, я встретил тебя, шествовавшего в Кремль к принятию Патриаршего достоинства, а теперь…

– Суета сует и всяческая суета, Артемон Сергеевич, – сказал холодно Никон. – Но оставим в покое прошедшее, – продолжал он, – скажи мне лучше, для какой потребы везут в Кремль эти великие железные болты и подпоры, которые я вижу на санях?

– Для подъема Царь-колокола, – отвечал Матвеев.

Никон покачал головою и громко произнес:

– Всуе трудяшася!

Между народом, стоявшим вокруг, пробежал ропот. Слова Никона приняты были за пророчество.

– Как? Что ты хочешь этим сказать? – воскликнул Артемон Сергеевич.

– Аще не Господь, тщетно заботятся зиждущие, – сурово отвечал Никон.

– Но мы уповаем, что Господи не отринет труды, предпринятые во славу Его…

В это время поезд двинулся вперед, и Никон не слыхал уже последних слов Матвеева. Не слыхал их и Алексей, стоявший позади Артемона Сергеевича и слышавший до того весь разговор. Слова Никона, будто громовою стрелою, поразили его сердце…

Отъехав от ворот на несколько сажен, поезд еще раз должен был остановиться на короткое время: поперек улицы тянулось погребальное шествие. Хоронили Стрешнева, который как будто и после смерти хотел потревожить Никона. Молча осенил бывший патриарх крестным знамением гроб своего бывшего врага и еще раз прошептал изречение «Суета сует и всяческая суета».

Глава третья

Прошло четыре месяца после удаления Никона из Москвы, и о нем успели уже забыть, как все забывают в этом мире. Новые происшествия заняли умы зрителей, чтобы в свою очередь уступить место другим, которые будут привлекать к себе внимание новизною. Между тем настала весна, и вся Москва обратилась к колоколу. Работы на Ивановской колокольне, остановленные при наступлении зимы, возобновились с величайшим рвением. Мастеровые круглый день копошились, как муравьи, по всем направлениям лесов, покрывавших колокольню. Наконец, после усиленных трудов пятисот рабочих в течение месяца, все было приготовлено к поднятию медного великана, снаряды и махины поставлены на своих местах, лишние подмостки сняты. Приступили к постройке особых возвышений для духовенства, царского сиденья и для знатных иностранцев, бывших в то время в Москве при посольствах.

Много народу работало на колокольне, но едва ли не вдвое более было здесь всегда любопытных зрителей. Всякий горел нетерпением увидеть собственными глазами все приготовления к этому великому предприятию, о котором два года назад едва ли кто смел помыслить. Всякий хотел пройтись по каждой из бесчисленных лестниц, ведших наверх, постоять на каждой площадке, выдавшейся на стенах колокольни. Все дивились чудному устройству, ахали от изумления, приходили в восторг от каждой поделки. И тут не было, однако же, пустого любопытства или недоверчивости к счастливому успеху предприятия; напротив, все смотрели на устройство с каким-то особенным благоговением, ибо одна мысль, что каждая из этих подпорок служит к тому, чтобы совершить беспримерный подвиг к прославлению Бога, заставляла, несомненно, надеяться на благое окончание дела. Забыв недоверчивость, столь свойственную нашему народу, и особенно в то время, каждый гордился будущим исполнением предприятия, как собственным подвигом. Правда, были люди, которых тревожило предсказание бывшего патриарха, но число таких уподоблялось волне в целом море. Большинство не хотело допускать и мысли о неуспехе… А Алексей? Что чувствовал он в эти минуты, напутствуемый от всех благословениями, встречаемый отовсюду почтительным видом своих сограждан, смотревших на него как на высшее существо? О, в часы эти он не променял бы своего положения на все сокровища мира. Иногда приходило ему на память пророчество Никона, и тогда по телу юноши пробегало невольное содрогание, но он старался удалить из мыслей своих это воспоминание и почти всегда успевал в том…

– Здравствуй, Алексеюшко, – сказал Артемон Сергеевич, взойдя на колокольню. – Я докладывал царю, что у тебя все готово, и он, государь наш батюшка, велел спросить тебя, какой день назначить для поднятия колокола?

– Когда великий государь повелит, все готово для этого, – отвечал Алексей.

В тот же день, на выходе, об ответе механика донесено было царю. Он решил: быть поднятию колокола в следующий день воскресный.

Ничто не могло сравниться с гордостью и, вместе с тем, боязнью почтенного нашего Семена Афанасьевича! Видя почести, отовсюду оказываемые его будущему зятю, сознавая сам достоинства Алексея, он гордился при мысли, что любимая его Елена будет иметь мужем такого человека. Гордился будущим своим званием, так как обещание Матвеева выхлопотать ему достоинство московского дворянина ко дню свадьбы дочери никогда не выходило у него из головы. Он спал и видел себя московским дворянином! Но если Алексею не удастся поднять колокол, что тогда будет? О, от этой мысли у Башмакова темнело в глазах и стучали зубы как в лихорадке…

* * *

Наконец наступил и день, назначенный для поднятия колокола. Алексей не мог уснуть от волнения во всю ночь, предшествовавшую этому дню, и, едва только занялась на небе утренняя заря, он поднялся с постели, оделся и отправился из своего дома на площадь. «Пока я дойду до Кремля, – думал он, – может быть, отворят к тому времени Фроловские ворота, а если и нет, то я все-таки хоть издали буду смотреть на колокольню и от этого буду спокойнее». Выйдя на улицу, молодой человек не мог утерпеть, чтобы не обойти по всем направлениям дом Башмакова, в котором заключалось для него все земное счастие. «Тихо ли, сладко ли спишь ты теперь, дорогая моя жемчужина, – думал Алексей про Елену, смотря на светлицу. – Удели мне хоть частицу того спокойствия, которое навевает на тебя теперь Ангел-хранитель твой белоснежным крылом своим. Один взгляд на тебя, мою ластовицу, и душа моя, как уврачеванная небесным бальзамом, получила бы облегчение…»