Царь головы - [20]

Однажды в июне всё кончилось. Разом — будто жизнь резко обрезали по широкому краю. Но этого, кажется, никто не заметил. С Полуживцом по-прежнему здоровались соседи в Казачьем переулке, в его сторону стреляли глазками девицы, шиншилла брала из его руки корм. А как-то на Финляндском вокзале дорогу ему преградил раскрытыми объятьями белобрысый парень.

— Ёксель-моксель! Ванька! Привет, бродяга! Что не бритый? Чисто ёж!

Рядом, пристёгнутый к поводку, стоял рыжий риджбек.

— Э-э… — Иван смотрел то ли в шутливой растерянности, то ли испытывая муку узнавания.

— Ты что — с дуба на ёлку? — вытаращил глаза белобрысый. — Я — Саня. Таможня на Турухтанных. — Ах, да, — сказал Полуживец. — И пёс, гляжу, знакомый. Ну, мил человек, рассказывай, как у тебя дела.

Во дворе особнячка на 4-й роте третий день подряд, лишь ненадолго отлетая к ближайшей помойке, сидела на вершине клёна ворона. Третий день у парадной двери суетились люди в касках и бронежилетах — сегодня они выносили к служебному автобусу коробки и опутанные проводами приборы. Один боец, загрузив в салон коробку, встал рядом с шофёром, закурил.

— Главный у них — пацан совсем, — сказал. — С виду — рахитос заторканный. Такой о воду порежется. Но матёрый. Погремуха смешная — Сара. С хохотком. И как только с такой погремухой в папы вышел? Дела…

— Прыткий, — поддержал разговор шофёр. — Видать, семимесячным родился.

— Хоть матёрый, а не ушёл.

— Это который? Что под шиза косит?

— Ну да. Руками машет, скачет козлом и каркает: кра-кра. Ничего, приведут в чувство — и не таким мозги вправляли. Ворона думала по-русски: «Каюк. Хвост, стало быть, отбросили. Всё-таки тюрьма. Заперт… Забыть и видеть человечьи сны? Или — к Кузнечному? Когда-нибудь его потянет отобедать у таджика…»

МЕШОК СВЕТА

Смогу ли я всерьёз прельститься

Удобством тёплого гнезда,

Когда всю жизнь в глазах троится

Любви коварная звезда?!

Владимир Муханкин, серийный убийца

Письмо было заказное, с уведомлением о вручении. Отпустив почтальона, Никодимов вскрыл конверт и обнаружил в нём открытку с серебристым оттиском на лицевой стороне: «Евгению Услистому — 50». Печать открытки, и это бросалось в глаза, отличалась отменным качеством: не конторский цветной принтер — солидная полиграфия. Скромно и дорого. Фоном для оттиска служил вид Петергофского парка с шарообразными кустами вдоль дорожки и Большим дворцом в перспективе, что Никодимова озадачило — Женя Услистый был москвич. Впрочем, они не виделись лет десять — за это время можно успеть дважды составить состояние и дважды разориться, уйти с сектантами в тайгу и вернуться, поменять пол и пожалеть о случившемся, что уж говорить о том, чтобы, подхваченному свежим поветрием, перенестись из почерневшей Москвы в хрустальный СПб. Хотя некоторые слухи о состоянии дел Услистого окольными путями всё же доходили до Никодимова через неизменно более сведущих в этой области общих знакомых. Есть такое племя, вроде мушиного, — переносчики сведений. Его представители отличаются необычайной компетентностью по части новостей о текущих событиях незначительного масштаба. Сам Никодимов к этому племени не принадлежал, и именно поэтому, как хотелось ему думать, в нём по-прежнему оставалось место несовершенству — родовой черте, делавшей его похожим на человека.

Никодимов познакомился с Услистым в Коктебеле, в пору, когда Крым ещё считался неотторжимым достоянием их большой родины, широким балконом с видом на море. Они были студентами и, как положено в юности, жили в одном длинном настоящем времени, видевшемся на расстоянии солнечным и весёлым. Прошлого и будущего не существовало — зачем? — обращение к ним не имело смысла. Единственное отличие прошлого от будущего заключалось в том, что некогда, по непроверенным сведениям, прошлое было настоящим. (С годами, как узнал Никодимов, состояние волнующей сиюминутности проходит — люди черствеют, точно оставленный на столе хлеб, и благодатью для них становится не свобода, а безопасность. Тогда они перестают жить настоящим, поскольку оно — фрукт, в котором слишком много вкуса.)

Столкнулись у винных автоматов — Никодимов с двумя приятелями только приехал на автобусе из Феодосии, куда их доставил поезд, пыльный и жаркий, как валенок. Услистый на правах человека бывалого — болтался в Коктебеле третий день — объяснил новичкам несложное устройство чудесных аппаратов. Он был наполовину босой — утром купался в море, и его пляжную тапку утащила собака. Никодимов отдал Услистому свои вьетнамки, посчитав, что ему довольно и сандалий. Потом они уже не расставались — в столовых набивали карманы котлетами, расплачиваясь только за гарнир, купались в светящемся ночным планктоном море, тайными тропами ходили на охраняемый пограничникам Карадаг, заталкивали двугривенные в утробу винных автоматов в обмен на бьющую в стакан струю терпкого крымского вина и знакомились с барышнями. Именно тут Услистый встретился со своей будущей женой Викой, тоже московской студенткой, занесённой в Коктебель ветрами летней воли, и, поскольку Никодимов оказался нечаянным свидетелем чуда рождения новой любви, их дружба получила какое-то добавочное измерение.