Царь Гектор - [23]

— Девяносто девять против одного, что он умрёт, царица, — спокойно ответил тот. — Ты прости меня, но на войне я привык говорить правду и говорить сразу, да и тебе ведь не привыкать к жестоким словам.

— Он не слышит тебя? — быстро спросила женщина.

— Нет. Забытье очень глубокое. Слишком... Из жизненно важных органов у него не задето только сердце, хотя один из мечей прошёл прямо над ним, второй — немного ниже, третий чуть не достал. Его молодость и крепость плоти пока помогают бороться.

Он должен быть уже мёртв, однако пока живёт, потому я и даю ему одну сотую возможности... Он потерял, вероятно, половину своей крови, что, пожалуй, страшнее всею остального.

— И ничем нельзя помочь? — голос Андромахи, до сих пор относительно ровный, теперь чуть-чуть дрогнул.

Лекарь развёл руками.

— Всё, что было возможно, мы уже сделали, царица. В Персии, как я слышал, иные лекари умеют вливать раненым кровь от других людей. Но это делается лишь в тех случаях, когда уже совершенно ясно, что раненый обречён. Потому что чаще всего он умирает сразу после такого вливания, и лишь в одном случае из десяти выживает. Как бы там ни было, мы этого делать не умеем, и у нас рассказы об этом воспринимают как сказки.

Они находились в одной из внутренних комнат дворца, на первом этаже. Опасаясь нести раненого по лестнице, его уложили в помещении, предназначенном для дворцовой охраны, наспех вынеся из неё лишние скамьи и столы и застелив одну из невысоких лежанок мягкими тюфяками. Сюда же рабы принесли плошки с тлеющими самшитовыми ветками, втащили высокие бронзовые светильники, а рабыни тщательно вымыли истоптанный грязными сандалиями воинов пол.

В остальном комната оставалась прежней — длинной и неуютной, со вбитыми в стены тут и там крючьями и гвоздями, с которых поспешно сняли луки и колчаны, плащи и походные сумки, с рисунками, иногда самого неподобающего содержания, кое где сделанными углём на белой извёстке — стража развлекалась так от нечего делать, тут же завешивая свои фантазии всякой всячиной, дабы их не увидел случайно царь или строгий Феникс. Это ощущение неуюта и неприбранности усиливали теперь разбросанные по полу окровавленные тряпки, тазы с бинтами, чистыми и пропитанными кровью, валяющиеся всюду клочья самшитового мха и листья подорожника.

Андромаха подошла к Неоптолему, которого Махаон осторожно прикрыл до плеч чистой простыней, и коснулась его руки. Она была почти холодной.

— Слышишь меня, Неоптолем! — её голос задрожал, и она сделала над собою усилие, чтобы говорить твёрдо. — Я знаю, что ты должен слышать! Я люблю тебя! Ты мне нужен! Держись!

— Царица!

Окликнувший её сзади голос сперва показался незнакомым, так он был мягок и кроток, столько было в нём тревоги и печали. Но то был голос старого Феникса, и, обернувшись, молодая женщина увидела, что он стоит перед нею, согнувшись в поклоне, чего никогда бы не сделал прежде.

Она поспешно повернулась к старику. За несколько часов его лицо осунулось и казалось теперь ещё старше. Он по-настоящему любил своего воспитанника.

— Да, Феникс. Говори, я слушаю тебя.

— Во дворец явился царь Менелай, госпожа. Он просит тебя принять его. Очень просит.

Феникс сделал едва заметное ударение на слове «очень».

На побледневших щеках Андромахи сразу выступил румянец, глаза загорелись.

— Чего он хочет?

— Он просит его выслушать, — старик глубоко вздохнул, бросив взгляд на бесчувственного Неоптолема, и отвёл глаза. — И он просил передать, что не имеет отношения к тому, что случилось сегодня в храме Артемиды.

— Ты веришь этому? — спросила Андромаха.

Она видела, что в отношении к ней Феникса произошла явная перемена. Прежде он почти не скрывал, что недолюбливает троянскую пленницу, что его приводит в недоумение, а то и в ужас желание юного царя сделать её своей женой. Теперь это был словно другой Феникс — он не просто стал с нею почтителен, он искренне её уважал и надеялся на неё. Что стало причиной? Её решительный приказ перекрыть вход в бухту, чтобы не выпустить спартанцев из Эпира? Или это произошло, когда она так очевидно показала перед всеми, что стала женой Неоптолема совсем не из корысти?..

— Верю ли я Менелаю? — переспросил Феникс. — О да, царица, я верю ему. У него не было причины убивать Неоптолема. Конечно, он был оскорблён намерением царя отвергнуть его дочь, но, убив его, он бы ничего не выиграл: ему ведь не получить власти над Эпиром, и никто из его родни её получить не может. Тем более, с какой стати ему совершать это убийство после того, как Неоптолем уже женился на тебе и завещал власть тебе и Астианаксу, когда тот вырастет? Это, напротив, для него опасно. Скорее если бы он задумал такое подлое дело, то покусился бы на тебя, госпожа.

Феникс говорил очень тихо, чтобы лекари и рабыни, помогавшие им, а также стоявшая у входа стража не слышали его слов. Андромаха поняла, что он поступает правильно, и проговорила тоже полушёпотом:

— Тогда кто, по-твоему, это сделал?

Старый воспитатель усмехнулся.

— Я заподозрил бы только одного человека. Но позволь мне умолчать о моих подозрениях — я ведь могу быть и неправ и понапрасну ожесточу твоё сердце. Прими Менелая и выслушай его. Я понимаю, что тебе трудно это сделать, он и прежде был для тебя врагом. Но ты теперь наша царица, и сейчас, когда царь находится между жизнью и смертью, тебе надо заботиться о мире на нашей земле. Вели за Менелаем нет вины — если её действительно нет, то нельзя затевать вражды с ним... Мне говорили, что когда-то твой покойный муж, великий Гектор, сделал всё возможное, чтобы не допустить войны между Троей и ахейцами, но его не послушались...