Царь Гектор - [16]

Это сказал отец Гермионы, Атрид Менелай. Он ожидал на берегу, пока его дочь сойдёт с корабля, но она, охваченная гневом, его даже не заметила...

Внешне Менелай мало изменился за четыре года, прошедшие со времени окончания Троянской войны. Только среди густой массы каштановых волос появились проблески седины, но её трудно было заметить. Ещё он стал чуть плотнее и тяжелее да начал носить хитоны, прикрывающие колени, и длинные, из тяжёлой ткани, плащи. Его голову теперь постоянно украшал кованый золотой венец с тремя великолепными сапфирами, добытыми в Трое. Шлем он носил редко — ему не приходилось воевать.

Гермиона, увидев отца, перевела дыхание. Она не любила его, но побаивалась — Менелай не раз доказывал ей, что характер у него не слабее.

— Ты видел Неоптолема, отец? — спросила девушка. — Он меня ждёт ?

— Он готов принять нас, — ответил царь Спарты ровным, ничего не выражающим голосом. — Но я не могу обрадовать тебя, Гермиона: его намерения не переменились. Он не думает жениться на тебе.

— Вот как! — воскликнула она, невольно взмахнув руками.

— Вот как! — эхом повторил Орест, однако в его лице и голосе были прямо противоположные чувства: он торжествовал.

— Снова похоже на пьесу Расина! — воскликнул Михаил, сразу припомнив их с Аннушкой разговор в электричке. — Мы ещё обсуждали, что в античных сюжетах Астианакс погибает при взятии Трои, а в нашем романс он жив, и то же самое у Расина. И вот эта история с Орестом, Гермионой — тоже ведь похоже... Как же могло быть, что в более поздние века вдруг всплыло на свет то, что было забыто в века, более ранние?

Каверин встал, осторожно переложив Кузю со своих колен на колени к Ане. Подойдя к камину, профессор поворошил кочергой налитые багровым огнём уголья, и сноп золотых искр взвился кверху и исчез в тёмном жерле дымохода.

— Скоро пошлю тебя, Миша, за дровами. Видишь, возле камина их больше нет, а в прихожей, под лестницей — целый запас. Нет-нет, не сейчас! Сперва я тебе отвечу. Ну, во-первых, мы не знаем всех античных пьес. Мы не знаем и одной тысячной их части — их писалось множество, на каждом ежегодном празднике Диониса в одних лишь Афинах шли по три трагедии и по три комедии, и заметьте: это были лучшие из пьес, представленных авторами для отбора на праздничные спектакли. До нас же дошло всего несколько десятков, причём большинство из них — с утраченными частями текстов, переписанные, испорченные позднейшими доработками. Никакой уверенности в том, что этот вот вариант, вариант, отображающий подлинные события, не нашёл воплощения в иных из утраченных античных пьес, у меня лично нет. Очень возможно, Расин читал подобную пьесу. А может быть, история сохранилась и в устных преданиях, и в песнях... Секрет, видимо, в том, что сохраняется обычно трагическая версия. Так уж устроен читатель, зритель: втайне мечтает прочесть или увидеть хороший конец, а вслух всем знакомым объявляет: «Да! Когда конец трагический, этому произведению веришь. Это вот и есть правда жизни!» Так мы и клевещем на жизнь, утверждая, что плохого в ней больше...

— Ага! — обрадовалась Аннушка. — Так, значит, в истории Андромахи и Астианакса конец всё же хороший?

— Ну... как сказать! — Каверин потрогал заварной чайник и вздохнул. — Почти остыло... Как сказать, Анюта. Во всяком случае, страстей и трагизма в этой версии ничуть не меньше, чем у Софокла и Расина, вместе взятых!

С этими словами он снова сел в своё кресло и взялся за рукопись.

Глава 7

— Не рискованно ли надевать хитон с такими высокими разрезами по бокам, госпожа? А что, если поднимется ветер и твои ноги откроются выше колен? Разве такое пристало царице? И разве царю Неоптолему это понравится?

— Чем же плохи мои ноги? И что страшного, если ветер немного их приоткроет? Ткань тяжёлая, вряд ли она будет так развеваться — это уж очень сильный ветер нужен... Зато хитон нарядный, и светло-зелёный цвет мне к лицу. Гектор всегда это говорил. Дай зеркало, Эфра. И перестань ворчать. Я выхожу замуж, второй и наверняка последний раз в жизни, а ты ворчишь без умолку, будто чем-то ужасно недовольна! Ты ведь только и мечтала об этом!

Андромаха поправила на плече золотую застёжку и, пристроив на столике поданное рабыней бронзовое зеркало, стала вынимать из тугого узла причёски роговые шпильки. Её блистающие тусклой бронзой волосы распались по плечам и спине, свесились со спинки стула. Эфра, взяв гребень, окунула его в эти струящиеся локоны и, отделяя прядь за прядью, стала сооружать на голове своей госпожи настоящее творение искусства.

— Да, — проговорила она глухо, но не от раздражения, а лишь от того, что держала во рту не меньше десятка шпилек. — Да, я все эти четыре года хотела, чтобы ты смирилась, девочка моя, чтобы у тебя достало разума понять твоё положение и положение твоего сыночка и уступить желанию царя... Выхода-то другого всё равно нет.

— Вот теперь нет, — произнесла Андромаха тем же, беспечно-безмятежным голосом, которым говорила всё утро и который почему-то ужасно пугал Эфру. — Или я становлюсь женой Неоптолема и царицей Эпира, или он женится на Гермионе, и тогда и меня, и Астианакса убьют. Правда, Неоптолем сказал, что в этом случае попытается нас куда-то там увезти, спрятать, но мы оба с ним понимаем, что или нас, в конце концов, найдут, или надо уезжать очень-очень далеко, а куда можно поехать?.. Да, выхода нет, а потому я через час... — она глянула в окно, на солнечные часы, которые соорудили по приказу Неоптолема, а точнее, по её просьбе, на площадке позади дворца, под окнами её комнаты, — а потому я уже меньше чем через час войду в храм Артемиды, и там жрец соединит нас с царём.