Царь Федор Иванович - [90]

Победу пышно праздновали. Поскольку она во многом являлась детищем Годуновых[122], им достались богатейшие награды. «Государь царь и великий князь Федор Иванович бояр и воевод жаловал своим большим царским жалованием: больших бояр и воевод — князя Федора [Мстиславского] и Бориса, и Степана, и Ивана Годуновых — вотчинами большими, а иных воевод — кубками и шубами, и иным своим жалованием»^{202}. Именно тогда Борису Федоровичу достался почетнейший в Московском государстве титул царского «слуги», равнозначный титулу «служилый князь»^{203}.[123] Ему же государь пожаловал «златокованую цепь» со своей шеи, золотой сосуд, захваченный в ставке Мамая после Куликовской битвы, шубу с царского плеча^{204}. Правительство пыталось создать в мнении народном ассоциацию между Борисом Годуновым и Дмитрием Донским. И в официальных документах стычки под гуляй-городом и диверсия отряда В. Янова превратились в полномасштабное сражение между московской ратью и войском Казы-Гирея.

Но слава удачливых военачальников не пошла впрок Годуновым. По Московской державе ползли жутковатые слухи, будто сам Борис Федорович призвал крымских татар на Русь, дабы отвлечь людей от размышлений о смерти царевича Дмитрия Углицкого. Особенно сердились на Б.Ф. Годунова на южной «украйне» России, то есть в землях, более всего пострадавших от крымского нашествия. Ведь их фактически оставили без защиты! Из Алексина прибыл «сын боярский»[124] Иван Подгородецкий, сообщивший, что один из его крестьян оговорил Годунова: «Приведоша царя крымского под Москву Борис Годунов, бояся от земли про убойство царевича Дмитрея». Тогда и странный отход татар от Москвы после ночной канонады получал совсем другое объяснение… Всё начинало выглядеть не как новая боевая слава русской армии, а как злодейство, обряженное в воинский доспех. Конечно же правды тут не было никакой: за несколько недель, прошедших после инцидента в Угличе, вытащить самого крымского хана, быстренько составить ему коалицию из ногайцев и турок, подвергнуть смертельной опасности Москву, самого царя, на благосклонности которого только и держалась власть Годуновых, — всё это невозможное, немыслимое дело. Притом не только с точки зрения здравого смысла, но и с точки зрения технической исполнимости. Но… после умерщвления Шуйских, после сведения с кафедры митрополита Дионисия любая пакость легко липла к одеждам Бориса Федоровича. Один раз был злодеем, отчего же вновь и вновь не совершать ему зло? Даже прямые и очевидные заслуги не помогали в этих обстоятельствах от черной молвы.

Болтливого крестьянина взяли под арест, пытали. Он оклеветал под пыткой многих людей. В результате начался масштабный сыск: «Многих людей переимаху и пытаху и кровь неповинную пролияху, не токмо в одном граде, но и во всей украйне; и множество людей с пыток помроша, а иных казняху и языки резаху, а инии по темницам умираху. И оттово многие места запустеша»^{205}. Так большой ратный успех получил кровавый шлейф пыток и казней.

Что же происходило летом 1591-го с государем Федором Ивановичем? Какую роль он сыграл в событиях московской обороны?

На первый взгляд царь явился лишь безучастным свидетелем великого вооруженного противостояния.

Исаак Масса сообщает о том, что великий князь Федор Иванович видел боевые действия у гуляй-города «из своего дворца, расположенного посреди Москвы, на высокой горе у реки Москвы, и горько плакал, говоря: “Сколько крови проливает за меня народ. О, если бы я мог за него умереть”»^{206}. Пискаревский летописец сообщает, что царь молился о спасении Москвы. Автор Нового летописца уточняет: царь стоял на молитве день и ночь^{207}. Так же пишет и патриарх Иов. По его свидетельству, царь вспомнил о чуде, дарованном от Бога через икону Богородицы его предку, великому князю Дмитрию Ивановичу, на поле Куликовом, где русские полки разбили Мамая. Федор Иванович приказал устроить «соборное моление» Богородице и крестный ход с Ее чудотворной иконой; он сам долго молился перед образом, призывая Пречистую заступиться за город «и всю страну християнскую». Как только крестный ход завершился, государь дал распоряжение отнести святыни к гуляй-городу, туда, где располагался в походном шатре храм преподобного Сергия Радонежского. В день битвы царь вновь молился и «укреплял» своих приближенных, говоря им, что бояться Казы-Гирея им не стоит, поскольку заступничеством Богородицы и святых чудотворцев хан отступит со стыдом и срамом^{208}. Новый летописец прямо сообщает о чуде, совершенном тогда монархом. Когда царь наблюдал из окна за своими ратниками и крымцами, бившимися вдали, за его спиной встал боярин и дворецкий Г.В. Годунов. Не выдержав напряжения, Григорий Васильевич расплакался. Утешая его, Федор Иванович молвил: «Не бойся: сее же нощи поганые побегут и завтра тех поганых не будет»^{209}. Это доброе пророчество Годунов сейчас же разнес «многим люд ем».

Таким образом, Федор Иванович, отпуская воевод на битву и не вмешиваясь в их распоряжения, в то же время напряженно искал защиты сил небесных для своей страны и своей столицы. Он вел духовную брань, вымаливая заступничество для грешного своего народа. И христианин не заметит ничего странного или, тем паче, невозможного в том, что царь-молитвенник уверенно предсказал поражение иноверного войска. Вера его приближенных в добрый исход вооруженной борьбы упрочилась, ведь они видели в словах Федора Ивановича ободрительное откровение Высшего Судии. Между тем для малой горсти войск, собранных под Москвой, любое известие, укреплявшее духовную стойкость, имело важнейшее значение.