Царь-дерево - [195]

— Я искал тебя…

— Ладно, в ногах правды нет, пойдем ко мне, поговорим.

— Я только что от тебя…

— Понятно. — Ай Лимин огляделась. — И зачем ты меня искал?

Лян Цисюн опять ощутил, что он стоит перед секретарем.

— Слышала, ты поступил в университет. Да, ты идешь в гору. Только Ли Хуэй, наверное, не хотела этого.

— Почему?

— Каждая девушка думает по-своему.

— Зачем ты так…

— Я тоже девушка. А она красивее меня, сильнее притягивает мужчин. Ты не обращай внимания, я просто что думаю, то и говорю.

Они стояли под платанами у ограды парка. Сквозь листву пробивался свет фонаря и падал на них белыми пятнами, с листьев летели капли воды.

— Ты искала меня из-за Ли Хуэй? — сказал Лян Цисюн, стараясь держаться спокойно.

— Раз ты уже знаешь, тем лучше. Сейчас на заводе все спорят по поводу выборов передовиков. Очень многие не согласны с выдвижением Ли Хуэй.

— Из-за того, как она одевается?

— Тут еще встал вопрос о демократичности выборов. Та самая «декларация», в которой Да Лян сам себя расхваливал и выдвигал и которую повесил у входа в цех. Говорят, ее помогла писать и редактировала Ли Хуэй. Там утверждалось, что выборы идут незаконным путем. Теперь все сплелось вместе. Страсти разгорелись, да и как они могли не разгореться? Вот партком и решил, что надо провести общезаводское собрание всей рабочей молодежи, обсудить все проблемы жизни молодежи, а также идеологические вопросы. И, конечно, провести воспитательную работу. Ведь видно же, что по вопросам идеологии в головах молодежи путаница ужасная, веры никакой, и потому все слепо тянутся к западному образу жизни. Все это ты и сам знаешь. Партком не может оставить подобную ситуацию без внимания и пустить все на самотек. Выбирая передовиков, мы должны четко брать за основу оба критерия — идейность и работу на производстве. Может, только с помощью этой дискуссии Ли Хуэй призадумается о своем образе жизни, что-то изменит в себе. Думаю, что, с другой стороны, у всех появится возможность лучше понять Ли Хуэй, а может, и выбрать ее передовиком.

— Чтобы она изменила в себе то, что не нравится другим? И ты думаешь, она согласится?

— Но это же для ее пользы. Ты знаешь, что она участвовала в выставке самодеятельного творчества рабочих? Ее картина называлась «Стремление». Так вот к ней было очень много претензий.

— Эту картину она показывала художникам, членам академии. Они очень хвалили…

— В академии тебе все объяснят. А мы — рабочие, и для нас это — всего лишь изображение голой женщины! Выходит, молодому человеку может просто нравиться красота и его совсем не волнует идейное содержание?!

Лян Цисюн похолодел. Похоже, с выдвижением Ли Хуэй все кончено.

— Положим, и у меня, как у любого человека, чувства иногда спорят с разумом. Но вот ты. Коммунист, член комитета союза, а дружишь с этой Ли Хуэй. Мне кажется, вот здесь тебе и нужно показать себя. Считай, что это задание от нашей партийной организации.

Слова Ай Лимин звучали так солидно и весомо, как будто за ними стояли традиция, долг, требования времени.

Поговорить. Как об этом говорить с Ли Хуэй? Лян Цисюн промучился всю ночь без сна. В прошлый раз они поссорились как раз по этому поводу. Ли Хуэй часто ходила к одному профессиональному художнику, показывала ему свои наброски и картины. Лян Цисюн знал об этом. Ее картина «Стремление» в первый раз появилась на страницах журнала, печатавшего работы молодых воспитанников Академии художеств. На картине была изображена молоденькая девушка. Она перегнулась через подоконник и, высунувшись из окна, с напряжением, неотрывно смотрит на взлетающую над далеким лесом стаю птиц. Уже рассветает, и те птицы, которые поднялись выше остальных, окрашены лучами восходящего солнца. Лян Цисюн не оценил ни цветовой гаммы, ни живописной техники этой картины. Смысл ее тоже представлялся ему довольно смутно. Эта девушка, которая словно хочет улететь из окна, одета слишком нескромно — в какой-то прозрачный пеньюар. Ему было даже не по себе: почему красота должна быть именно такой? Он решился сказать о своих мыслях наставнику Ли Хуэй. Этот художник курил огромную трубку, был лыс и носил большие очки. Выслушав Лян Цисюна, он рассмеялся:

— Почему ты так закрепощен? Разве в этой картине есть что-то аморальное? Когда я был молодым, я тоже рисовал человеческое тело, да и как может художник, делающий свои первые шаги, не рисовать человека? А все эти моралисты, похоже, вышли из чрева матери уже одетыми.

Он говорил точь-в-точь как Ли Хуэй. Художник опустил трубку и разогнал рукой дым.

— Эта картина правдиво говорит о чувствах, мыслях, надеждах совсем молодой девушки. Ты осмотри ее комнату — и сразу поймешь внутренний смысл ее стремлений. Это дом ее отца, из которого, наверное, только что увезли конфискованное имущество. Мать, очевидно, уже умерла — на столе фотография в черной рамке. Девушка только проснулась, подбежала к окну. Отца уже увели, а она увидела за окном…

Ли Хуэй нарисовала саму себя? Он мог бы догадаться.

Художник опять затянулся из своей трубки и сказал:

— Многие из нас сейчас не уверены в себе, напуганы. Не надо, не понимая чего-то, сразу заявлять, что это не так и нужно по-другому.